(окончание, предыдущая часть здесь)

Теперь второй важный ваш вопрос — о пути борьбы изнутри. Этот путь казался наиболее привлекательным в начале 1990-х годов, а для меня этот период начался в 1988 и закончился в 1995-96. Тогда казалось, что Церковь освободится, и безобразия завершатся. В основном, у людей возникали вопросы не догматического характера. Но у кого-то, например, у меня, были догматические вопросы.

В 1990-е годы казалось, что мы можем заниматься защитой православия в РПЦ МП. Как раз в это время были предприняты очень яркие акции по сдаче православия ереси экуменизма. В 1993 году была подписана Шамбезийская уния с монофизитами и Баламандская – с католиками. Они были подписаны представителями Московской патриархии. И можно было препятствовать ратификации этих документов, требовать наказания тех, кто их подписал, как неправославных, и вообще создать какое-то антиэкуменическое движение.

В это время в Петербурге, с поддержкой Валаамского монастыря, который тогда только возрождался, было довольно мощное движение мирян и клириков, которое было направлено на искоренение экуменизма в Московской патриархии.

Благодаря тому, что Андрей Кураев узнал о планах ратификации на соборе Шамбезийской унии, мы смогли с ним отвратить некоторые экуменические решения (я считаю, что это была моя главная ошибка). Там же важную роль сыграл Петербургский митрополит Иоанн, который не был экуменистом. Вскоре после его прибытия на нашу кафедру мы ему открыли глаза на опасность экуменизма. То есть не надо думать, что он всегда знал, что такое экуменизм, но он как-то принял близко к сердцу и стал поддерживать антиэкуменистов. Он при этом был человеком очень хорошим, открытым, все позволял сделать.

Был такой случай, что в конце лета 1994 года проходило заседание Синода в Троице-Сергиевой лавре, где, ничего не записав в протокол — протокол опубликовали, там ничего такого не было — обсуждали, что на ближайшем Соборе в ноябре 1994 надо принять Шамбезийскую унию. Уния состояла в том, что у нас одна вера с монофизитами, что мы преодолеваем разделения. И они как-то между собой договорились. А это услышал кто-то из иподиаконов и проболтался отцу Кураеву. А Кураев тоже стал говорить разным людям, что с этим можно поделать. Это дошло до меня. Я позвонил нашему митрополиту Иоанну. Спросил, что правда ли это, что такое придумали на Синоде. Он не сказал, что я прав, — видимо, не имел права рассекречивать, — но дал мне абсолютно четко понять, что это правда, и сказал, что вот ты напиши на имя митрополита Филарета [Вахромеева], главы комиссии, почему этого не надо делать. Я написал.

А тут как раз Андрей Кураев приехал в наш город. Я как-то шел мимо того места, где он выступал, и передал ему копию того, что я написал. Он мне звонит и говорит, что я тоже, мол, написал свою брошюру, давай, мы с тобой издадим вдвоем, сложим. Он издал это на бумаге. И это раздавалось архиереям при входе на Собор.

Дальше нас пригласили, отца Андрея Кураева (он был персоной нон грата в этом смысле, а тут перестал быть) и меня, участвовать в заседании Богословской комиссии под председательством митрополита Филарета, на котором нас как цепных псов спускали на представителей Константинопольского патриархата, чтобы мы их обличили в ереси. Подоплека была такова, что Константинополь начинал принимать в Северной Америке украинские юрисдикции, надо было что-то людям про него сказать.

От митрополита Филарета Минского осталось самое хорошее впечатление. Он человек такой принципиальный и высокопрофессиональный, честный, относился ко мне прекрасно. Пока обсуждение шло в пределах какого-то давления и манипулирования с Константинополем, мы были «на ура», а потом все стало уже не «на ура». Все стало не нужно.

И еще одна вещь меня особенно разочаровала. Когда мы боролись с экуменизмом, я ставил для себя конкретные цели: что должно произойти, чтобы можно было сказать «да, Московская патриархия вышла из экуменизма». Потому что было понятно, что Зарубежная Церковь говорила о ерунде. Она говорила о выходе из Всемирного совета Церквей. Католическая Церковь, например, там вообще не состояла. Но разве в ней нет экуменизма? То есть это было забалтывание вопроса. А нужно было определить критерии.

Я считал, что такой критерий – это разрыв общения с Константинопольским патриархатом. В 1995 году я чувствовал, что это никак невозможно. И вдруг зима 1996 года. Синод Московской патриархии провозглашает ультиматум Константинопольскому патриархату после переподчинения ему эстонских приходов: или Константинополь убирается из Эстонии, или мы сейчас уже разрываем общение и не возобновляем. Произошел разрыв общения РПЦ МП с Константинополем, то есть вообще мечта. Я говорил, что должен быть разрыв с Константинопольским патриархатом. Это было совершенно немыслимо в 1995 году. И вдруг в 1996 это происходит.

Тут такое всеобщее народное ликование. Наша общественность пишет письмо Патриарху с поддержкой этого решения. Там священники разные подписались. Я лично пишу письмо Патриарху Алексею, с которым у меня тоже были прекрасные отношения. В нем говорю, что давайте теперь помогу написать какой-то текст, который будет фиксировать этот разрыв по догматическим основаниям — за экуменизм. Я уверен, что он получил это письмо, потому что раньше я писал ему письма, и он отвечал. Но тут ответа никакого нет. Проходит два месяца после этого решения, и ответ появляется. Ответ простой — делом. Естественно, Московскую патриархию послали куда подальше с ее ультиматумом, и она просто возобновила общение, все проглотила.

Для РПЦ МП понятно, что такое приходы, но непонятно, что такое догматы. Причем в Эстонии, которая Патриарху Алексию была родная, ультиматум был заявлен Синодом, а не одним Патриархом, и все равно это так бесславно прошло. Я понял, что они находятся там, откуда просто невозможно выйти. Их существование в России слишком зависит от их международного авторитета. А специфика их международного авторитета такова, что они являются частью международного, мирового православия, тех структур, которые связаны с западными правительствами и позволяют решать какие-то дипломатические задачи уже тогда постсоветской власти, которые иначе трудно было бы решить.

А чуть позже были события на на Святой Земле, в Палестинской автономии, где по полной была использована машина МП и репрессии против Зарубежной Церкви на Святой Земле, у которой отобрали собственность в Хевроне и т.д. Это уже был 1997 год. То есть я просто понял, что невозможно вообще в это играть. Разрыв с Константинополем невозможен.

Летом 1996 года я для себя осознал, что в Московской патриархии оставаться не могу. Но настолько трудно было выйти, что я вышел только следующим летом, в июне 1997 года.