Доклад на V Мятлевских чтениях 27 ноября 2015 года

Если бы мне еще два года назад кто-нибудь сказал, что я буду всерьез говорить об Истинном Православии, я бы ни за что не поверил, решив, что для этого нужно тронуться умом. В то время я был активным читателем портала Анти-раскол и недоумевал, как можно всерьез относиться ко всей этой публике, непрестанно ссорящейся, дробящейся и называющей себя истинно-православными христианами. Два года назад начался мой медленный разворот в сторону Истинного Православия. Однако этот разворот не был случайным, наоборот, он оказался вполне закономерным.

Иеромонах Серафим (Роуз) в своих писаниях говорил о необходимости «почувствовать аромат Истинного Православия». Это аромат святоотеческой подвижнической жизни. Другими словами, это опыт молитвы. Молитва же - это когда Господь внемлет гласу моления твоего (Пс. 140, 1), а не обращение в пустоту, пускай и с убеждением что Кто-то там есть. Этот опыт может быть разнообразным и бесконечным, но прикоснуться к нему («почувствовать аромат») необходимо в самом начале.

Так уж вышло, что с раннего детства я помню себя верующим и молящимся. Но детская вера требует своего обновления в дальнейшем. В семинарию я пришел с убеждением, что аскетика – это удел монахов. Там я встретил человека (оказавшегося, впрочем, в семинарии случайно, прошедшего тяжелый путь от атеизма к вере), который легко убедил меня, что заповедь «непрестанно молитеся» обращена ко всем христианам и только такая молитва подобает Богу. Наверное, сработал как навигатор детский опыт.

Оказавшись в семинарии, я вскоре понял, что это место – не те дворы, куда желала душа моя (Пс. 83, 2). Оставаясь, по сути своей, прежней бурсой, эта система вызывает протест. Вскоре я начал избегать общих молитв, богослужений и других обязанностей. Но однажды потоком студентов я был увлечен в храм на вечерние молитвы, не успев скрыться. Во время молитв я томился в ожидании их окончания и уже ближе к концу задумался, почему я так противлюсь Богу, я ведь не враг Ему? Размышляя таким образом я направил свое внимание на читаемый текст молитв. После их окончания пели тропарь Богородице и я молился Ей, а Она внимала молитве. Внимание Божией Матери было абсолютно реальным и оно, по сути, перевернуло мою последующую жизнь, потому что с той поры религия заняла в ней незыблемое положение. Потом началась погоня за пережитыми ощущениями и было много ошибок. Вскоре я осознал, что этому опыту не соответствует партесное пение и барочная живопись, а позже понял, что с ним можно сверять (и проверять) все, кажущееся недоуменным.

Но опыт требует постоянного обновления. Протест против системы постепенно перешел и в религиозную сферу. Так  что к окончанию семинарии я оказался на грани христианской веры. Произошел разлад между молитвенным опытом и знаниями, полученными через книги, прочитанными в либеральном ключе. Все казалось интересным и логичным, но перестало казаться единственно верным. Заинтересовавшись библейской критикой, я перестал всерьез воспринимать святоотеческие толкования Ветхого Завета, а затем и Нового, потом догматические выводы из этих текстов и, конечно же, перестал молиться («чувствовать аромат»). Реальность стала казаться многогранной, а все религии одинаково истинными.

В христианстве меня начал раздражать один догмат – приснодевство Богородицы. Он казался совершенно не нужным, лишним. Казалось, что он просто вкраплен в богословие эллинским гнушением плотью. Иначе говоря, я был заражен какой-то формой криптонесторианства. Это не давало мне покоя, и я постоянно сам в себе рассуждал об этом догмате и возмущался. Разрешились эти рассуждения вполне мистическим путем. Как-то во время обычных рассуждений и возмущений, в моем уме вдруг наступило прояснение, и необходимость приснодевста Божией Матери стала для меня очевидной. Сделалось стыдно за нечестивые рассуждения о Пресвятой Богородице, причем я долго не мог сам себе адекватно выразить это понимание. Позже, читая о святоотеческом учении о спасении, я узнал открывшееся мне «вещей обличение невидимых»: девство есть естественное состояние человека до греха, и воплотившийся Господь исцелил человеческую природу через бессеменное зачатие и безболезненное рождение. После этого случая я начал испытывать голод по молитве и вскоре с радостью вернулся к христианской вере.

Моему возвращению всячески способствовала будущая жена и поэтому, придя после долгого перерыва в один из храмов (с канонической иконописью, знаменным распевом и отсутствием иконы Матроны), где не чувствовалась мерзость запустения, и услышав на утрене евангельское «Симоне Ионин, любиши ли Мя?», я задумался о поповстве. Как было не задуматься? Я чувствовал свою вину перед Господом и решил терпеть то, что влекло за собой поповство: поездка в «Сасимы», «послушание» (дисциплина) начальственному абсурду в лице настоятеля-за(м)очника и многое другое. Об этом хорошо спел В. Цой: «Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро».

Став попом, я зажил в черном теле и начал во всем слушаться начальства: отпевать сомнительных людей, крестить суеверных язычников, венчать многократно разведенных, причащать неправославных и тому подобное. Внутренне возмущаясь, я считал виноватым того, кто приказывал это делать. Вскоре я понял, что так поступать нельзя. Если мне прикажут совершить убийство или воровство вместо другого, я тоже буду не виновен? Долгое время у меня оставалась непростительная иллюзия о хороших епископах, которым нужно просто объяснить проблему и они ее решат, ведь они – монахи. Поповский цинизм был очевидным, а архиерейский – нет. Поняв, что епископы – это тепличные овощи, живущие в своей нереальной реальности, трепещущие перед светскими властями и патриархом, зависящие от настоятельских денег и потому все им позволяющие, прикрытые мармеладным благочестием, от которого хочется плеваться, стало ясным, что в этой системе ничто никогда не изменится. Эти механизмы не просто засорены, как писал Кураев, а отсутствуют напрочь. Пришлось задуматься, что делать? Стать настоятелем и служить как полагается на своем приходе? Но это было бы похоже на то, как если бы в тюремной камере сделали ремонт и превратили ее в шикарный гостиничный номер. Внутри камеры создавалась бы иллюзия, что человек находится на свободе, но в реальности он остается в тюрьме. Большинство знакомых священников говорили: «Это Москва во всем виновата. Нам нужна автокефалия», а меньшинство «Нам нужен Константинополь». Я же думал, что если вера одна и та же, и есть взаимное признание таинств, то каков смысл перехода из одной камеры в другую. Суть то не меняется.

После того, как я начал поповское служение, у меня обострился интерес к богослужению. Ведь хотелось служить как положено, по Уставу. А его нужно не просто знать, но и понимать, иначе получится какая-то магия. Стала интересовать история богослужения, вдвойне полюбился церковнославянский язык, я начал поражаться глубине литургической поэзии и богословия. Осознав, насколько изувечено богослужение в РПЦ МП, я заинтересовался старообрядчеством. В результате пришлось признать: не все то - раскол, что называется таковым. Многие нынешние проблемы начались еще в те давние времена, и не сопротивляться тогдашней церковной власти было нельзя. С другой стороны, в старообрядцах казалось неприемлемым их невнимание к догматике, представление о неизменности обрядов и странная ориентация на Московскую Русь XVII, а не, например, XIV века.

Обострился также интерес к догматике. От семинарского обучения я унаследовал либеральный взгляд на вероучение: у отцов многое казалось надуманным и открытым для ревизии. Отсюда следовал экуменизм, ведь церковь признает таинства инославных, значит Церковь, на глубинном уровне, едина. Я принимал умом эту логику, но имеющийся опыт подсказывал другое. Все это чувственное благочестие с барочными иконами, партесом, акафистами, пассиями было совершенно другого духа, пришедшего из инославия. К тому же сердце склонялось на сторону св. Игнатия Брянчанинова в его суждении о католической святости. Так со всей остротой возник вопрос о Церкви.

Постепенно пришлось отказаться от либеральной логики (перефразировав одного поэта: «Есть в либеральности что-то такое, до чего неприятно касаться рукою»). Догматическое прояснение было длительным. В чем еще может быть смысл жизни как не в обожении? Как Господь мог не вполне воспринять нашу человеческую природу? Как можно отрицать, что на Кресте пострадал Бог? Как Церковь – Тело Христово можно понимать метафорически? Как благодать может быть тварной? Как, поэтому, можно осуждать имяславцев?

Более двух лет назад я решил прослушать и перечитать тексты Наутилуса, и случайно наткнулся на статью «Что видно из «Наутилуса»?» иером. Григория (Лурье). Я поразился тому, что «раскольник» может здраво рассуждать. В моем понимании, в «расколе» должна была происходить полная деградация личности. Заинтересовавшись, я начал следить за ним в Интернете. Вскоре я понял, что еп. Григорий считает сегодняшнюю Церковь, вернувшейся в доконстантиновскую эпоху. Что ж, подумал я, логично, но это его мнение, он патролог – решил реконструировать свое понимание Церкви. Я начал читать его тексты, ЖЖ, ходить по всем ссылкам, особенно уделяя внимание критике его позиции. Всевозможные критики меня разочаровали, большинству не была интересна критикуемая ими тема, а многие просто без внимания прочитали критикуемый текст. Когда же я обнаружил, что позиция еп. Григория – это всего лишь позиция новомучеников, у меня не осталось никаких аргументов против. Авторитет святых – бесспорен. После чтения текстов свв. Михаила Новоселова и Феодора Андреева, я осознал: где нахожусь и где необходимо быть.

В то же время я осознал невозможность для себя встать и пойти в землю обетованную. Я ведь считал, что служу Богу и пожертвовал для этого всем, а тут оказывается, что у меня огромное имение и мертвецов полон дом. Я уже начал было отходить в печали как вдруг поймал себя на мысли, что начинаю искать оправдание своей невозможности пойти за Христом. Стало очень мерзко, что я нашел очень дорогую вещь и теперь предаю ее, стараясь пройти мимо, а впереди меня бессмыслица. Я вспомнил слова знакомого психиатра о том, что если есть неразрешимая проблема, ее нужно поставить перед собой и тогда она потребует своего решения. Начался ненормальный по сути переходный период - муки рождения нового человека.

Я стал похож на синтоистского жреца, обращенного Николаем Японским, который уверовав, некоторое время продолжал служить в языческом храме. Ударяя в гонг, он вместо буддийского требника читал Евангелие. Принятие Истинного Православия началось в уме и начало проникать дальше вглубь всего человека. Первое время мне было не все равно, что происходит в РПЦ МП, связь с ней чувствовалась еще сильно: я ругал патриарха, епископов, попов и распространял негатив. Это было ошибкой, потому что пользы это не приносит никому: ни мне, ни людям, которые пока не знают об истинном Православии. В эту организацию ходят в большинстве своем люди, нуждающиеся в ней. Пускай ходят, они имеют на это право. А об Истинном Православии нужно говорить с людьми, интересующимися именно религией.

Поп прикован к РПЦ МП экономическими цепями. Поэтому важно найти ему человеческую работу. Это сделать трудно, т. к. попа все (в том числе работодатели и он сам) привыкли видеть с кропилом и крестом в руке, а не в спецовке с инструментом. Важно начать работать и работа сделает из попа человека, как мог бы сказать Энгельс (но сказал об обезьяне). Если религия для нас важна, то мы сможем психологически перестроиться.

Второй (третий и т. д.) священник может быть прикован к своей организации еще сильнее, если у него нет жилья, и он живет с семьей в ведомственной квартире. Вопрос семьи очень важен: последует она за ним или нет. Если последует – хорошо, но у нее может быть иная степень готовности покинуть свою церковную организацию и проблемы прибавятся.

Все меньше и меньше становится вещей, которые может делать такой священник, находясь в РПЦ МП. Порой возникают просто «рвотные рефлексы» на действия в этой организации. Их не нужно подавлять, чтобы, выражаясь медицинским языком, не развивалась лояльность организма к яду. Это небо рвется изнутри кишок, сказал некто, а один епископ заметил, что должно возникнуть такое состояние, при котором человек не сможет больше участвовать в этом культе ни при каких условиях.

Попав в болото, человек часто не может встать сразу одним рывком, он делает их несколько раз. Нельзя себя оправдывать и бояться «безвыходных» ситуаций. Безвыходных ситуаций не бывает. Мы должны предпринимать действия, даже если они кажутся бессмысленными. Очень поучительна история о двух лягушках, попавших в полупустой кувшин. Одна лягушка, не видя выхода, прекратила барахтаться, сложила лапки и утонула. Вторая же долго барахталась. Наконец, сбился комок масла и лягушка, оттолкнувшись от него, выпрыгнула наружу.

На страницу Мятлевских чтений