© 2006 - 2017 «Из глубины воззвах к тебе» | редактор сайта – епископ Игнатий (Душеин)
Мой доклад будет больше практический, чем теоретический. Но немножко в нем будет и истории. Я постараюсь говорить очень коротко. Сначала я скажу о некоторых примерах, которые заставили меня задуматься над этой темой, — сначала отрицательных, потом положительных. Потом я очень кратко скажу о теории вопроса, об учении святых отцов об этом. Потом перейду к тому, зачем весь это доклад задуман, – к выводам. Это, к сожалению, будет совсем краткий раздел, потому что выводы надо делать в жизни, а здесь пока похвастаться нечем.
Итак, историческая часть.
Начинаем с отрицательных примеров. И начну я с того примера, который меня больше всего поразил. Это российские приходы Зарубежной Церкви, которые у нас здесь появились в 90-е годы и которые в основном уже тогда же и развалились. Хотя окончательный их развал произошел в нулевые годы. Почему они так легко позволили себя развалить, разложить? Почему эти совершенно никудышные, непутевые по сравнению с «хищниками» из Московской Патриархии, малахольные епископы, совершенно жалкие фигуры, которые приезжали – почему этим таким слабым людям удалось развалить такое, казалось бы, большое движение?
Оно оставалось очень большим и после того, когда в середине 90-х из него ушли всякие проходимцы, а их было очень много. Но и после того, как мыльный пузырь, надувшийся в самом начале 90-х, лопнул, оставалось еще очень много хорошего. Там как раз произошла консолидация – и это хорошо, что он лопнул.
И когда мы пришли в 1997 году в Зарубежную Церковь, там уже как раз не было мыльного пузыря, а были разные верующие люди, которые понимали, что что-то не то у них с Нью-Йоркским Синодом, что надо как-то спасаться, собираться. Все так беспокоились, только об этом и говорили все время. Но почему-то никто не переходил к каким-либо действиям по самоорганизации.
Вот плывем мы на корабле, знаем, что он захвачен пиратами. Что надо дальше делать? Надо либо готовить восстание, чтобы всех пиратов скинуть за борт. Либо, если мы видим, что сил на это нет, — а объективно сил не это не было, — то надо, по крайней мере, готовить собственный побег с корабля, и желательно корабль затопить после себя, взяв оттуда все полезное на шлюпки.
И мы стали говорить с разными разумными людьми, очень много контактов у нас в 1997-98 годах было. Мы все не хотели тонуть с этим кораблем! Не хотели, чтобы нас пираты продали в рабство, когда, наконец, корабль придет в гавань Московской Патриархии. Все мы об этом говорим, но почему никто ничего не делает? Нас это просто поражало.
И на нашем уже совсем локальном уровне города Петрограда мы заметили, как по-разному верующие общин относятся к собственной общинной жизни. Нас совершенно не понимали, почему мы регулярно служим. У нас не было своего священника, но мы спокойно служили довольно часто, чаще, чем раз в неделю. Поэтому мы никак не хотели вливаться в другие общины, чтобы не терять своего богослужения. Начальство этого не любило, но боялось нам это запретить.
В конце концов, мы расстались со всеми священниками РПЦЗ, которых нам навязывали. Я просто сказал епископату, что у нас священника нет, мы общину распустили. «А что же вы, не собираетесь, не молитесь?» — «Собираемся, молимся, но просто молимся. Мы же, как люди, имеем право молиться». Так как в их бюрократической логике это означало, что мы, таким образом, уже и не община, то вот так удалось уйти из-под их контроля. Но почему все остальные не молились?
Я вспоминаю один диалог, который произошел летом 1997 года с одним из старых членов РПЦЗ, «членом РПЦЗ с 1991 года». В советское время был такой термин – «член РСДРП с 1898 года». А вот в Зарубежной Церкви есть «члены РПЦЗ с 1991 года». Кстати, Александр Солдатов таковым является. Это был особый такой статус.
И вот у нас летом продолжаются службы еженедельные. И он спрашивает: «Как? Вы все так и собираетесь, молитесь?» — «Да.» — «А когда же вы на дачу?»
Понимаете? Мы просто были поражены, что возникает вообще такой вопрос. А он был поражен, что мы на дачу, действительно, не ездим. А если кто-то и ездит, то не во время служб, которые бывают по воскресеньям.
Что это означает? Это разная мотивированность. У нас не было ни одного монаха в общине, но было несколько человек, которые стремились к монашеской жизни и уже так старались жить. Конечно, для нас это было естественно. А в других общинах среди интересов прихожан было слишком много такого житейского.
И вот, завершая этот пример, я хочу сказать, что наша община не разложилась, не растворилась в этом агрессивном растворе, в который мы попали, в этой «кислоте» Зарубежной Церкви, только потому, что у нас была фактически монашеская община, пусть ни одного постриженного монаха в ней не было, которая совершенно иначе ко всему этому относилась. То есть была военная дисциплина, и по-военному пост оставлять нельзя, мы все тут на божественной страже, с силами небесными, — я имею в виду, военные силы небесные, так как ангелы – это армия. И вот мы тоже хотим быть вместе с ангелами. И вовсе не хотим быть на даче, где никакой армии не нужно.
Поэтому, конечно, разложить нас вот этими зарубежными силами было нельзя, но в целом приходы Зарубежной Церкви разложились, потому что там были люди, которым надо ездить на дачу, и у них семья. А если им надо ездить на дачу, то даром, конечно, они могут ходить туда, где скажут «молиться подано». Но молиться по принципу «сделай сам» ничего не получится у них, так как надо на дачу. Вот это первый пример.
Второй пример – сама РПЦЗ в целом. Мы потом уже увидели в нулевые годы, как РПЦЗ совершенно бесславно развалилась перед МП. Почему там не было настоящего центра сопротивления? Тот небольшой, который был, был создан в последний момент мирянами, кстати, и на его основе потом была создана церковь митрополита Агафангела, РПЦЗ(А). Да и то тем центром руководило два человека всего. Один был такой толковый и исполнительный, а мозгом там являлся полковник ЦРУ в отставке, который просто по-военному сориентировался. Надо сказать, что мы с ним были в некотором живом общении, и я уже отчаялся им что-то советовать и думал в 2006 году, чтоб хоть что-то не пропало, надо им дать какой-то совет – авось, кто-то услышит.
И я напомнил им пример Брестской унии 1596 года, когда православные, хотя и без участия епископов, провели свой параллельный собор, и этот собор стал основой сопротивления унии. Пусть официальные силы РПЦЗ(Л) проводят свой собор, а мы свой собор проведем параллельно, — такую идею я им подкинул через Портал-Credo.ru. Оказалось, что вот этот военный человек на военном языке все понял, и они там же в Сан-Франциско арендовали зал в гостинице и провели параллельный собор, и в 2006 году создали основу для своей структуры, которая потом отделилась в виде церкви Агафангела.
Военное дело похоже на монашеское, и итог весьма органичен. Почему в РПЦЗ(Л) почти никто не сопротивлялся всерьез? Потому что там не было никакого монашества. Конечно, там был известный монастырский центр Джорданвиль, но то, что там никакой монашеской жизни не предполагалось – это все хорошо знают, кто там живет. Конечно, там семинария, центр, но не более того.
А Лесненский монастырь, сориентировался не на столько, чтобы многое удержать вокруг себя, но и сам не пошел со всеми в Московскую патриархию, то есть сами себя они удержали. Это тоже говорит о некотором монашеском настрое.
Хватит отрицательных примеров, перейду к положительным. В 1986 году от Зарубежной Церкви отделилась та зарубежная организация, которая впоследствии стала называться Святая Православная Церковь Северной Америки – это официальное название, а неофициальное название – Бостонский Синод. Когда она отделялась от Зарубежной Церкви, за ней пошло 38 приходов. Естественно, они в основном состояли из белого духовенства и мирян, но основу там составляло два монастыря, особенно один монастырь – Бостонский.
Это был не просто монастырь, в котором жили несколько монахов, несколько десятков, но важно, что в этом монастыре формировалось целостное представление о православии. Кто-то это может назвать это целостной идеологией. Для них был важны и догматика – именно в этом монастыре были составлены анафемы на ересь экуменизма, которые были приняты в 1983 году. Конечно, они были приняты смягченно, потому что если бы сам монастырь принимал, то, скорее всего, анафематствовали бы еретиков по именам, но на это собор РПЦЗ пойти уже никак не мог — он даже эти беззубые анафемы еле-еле принял.
Этот монастырь очень любил святой митрополит Филарет. У них было представление о литургике, о монашеской жизни в целом. Конечно же, монахи были авторитетны для многих мирян. Они давно издавали журнал, который, собственно, издавал белый священник, но все равно в орбите влияния этого монастыря. Поэтому уже внутри Зарубежной Церкви была структурирована уже большая часть будущей Северо-Американской Церкви, то есть не только монашествующих, а обычных белых приходов. Особенно это все было выражено в англоязычном мире.
И когда пришлось совершать выбор, этот разрыв с РПЦЗ, с ними пошли очень многие. Причем, не только греки и коренные американцы, но и русские приходы тоже. Это было убедительно. То есть монашество помогло.
Теперь более отдаленный пример. Как возникло старостильное движение? Когда ввели экуменические реформы, первым пунктом которых был новый стиль в Греции – это был 1924 год, — все без исключения архиереи с этим согласились. Не было ни одного архиерея, который бы вышел из общения с этими еретиками. Но началось движение против – в нем участвовали миряне, оно захватило всю Грецию, но только потому, что центр его был на Афоне. Часть афонских монахов, которым пришлось покинуть монастыри, если они в них жили, — а многие и не жили, а жили в кельях, так как большинство афонских насельников живут не в монастырях, а кельях, — они создали движение против нового стиля за сохранение православной традиции — фактически против экуменизма. На монахов ориентировалась континентальная Греция, на островах тоже поддержали это движение – движение было довольно массовым. А епископов как не было, так и не было.
И так продолжалось до 1935 года, то есть 11 лет, когда, наконец, три епископа новостильной Церкви объявили о том, что они присоединяются к старостильникам. Причем старейший из них – Хризостом Флоринский – он во время принятия нового стиля был епископом на покое по состоянию здоровья. Он думал, что он больной и скоро умрет. А потом прожил аж до 1955 года.
А пришел он как-то в магазин покупать себе белье. И там молодой приказчик ему говорит, что вы, наверное, батюшка, хотя тот был епископ на покое, в чем Хризостом и признался. А продавец был христианин-старостильник, который сказал ему: «как же вам не стыдно, что же вы тут натворили, епископы?» И он его обличил, Хризостому стало стыдно, и он еще двоих притянул епископов, с которыми потом они и составили иерархию старостильников.
То есть вот опять все определяется монашеством и молодежью, активистами, которые оказались в фарватере монашества.
Еще надо сказать о положительном примере катакомбников. Почему какакомбная Церковь сохранилась? На чем она выстояла все советские годы, и стоят ее остатки до сих пор?
Это тоже монашеские или квази-монашеские общины. В катакомбной Церкви были действительно монастыри, где успевали постричь кого-то, и еще больше там было таких людей, которых никто не успевал постричь, или они себя считали из-за очень высокого отношения к монашеству, которое было в катакомбной Церкви, недостойными, хотя на нашем расслабленном уровне ИПЦ, я уж не говорю про патриархию, эти люди ведут весьма подвижнический образ жизни. Но они считают себя недостойными монашества, потому что им, мол, не понести то, что, как они предполагают, должно быть монашеством. Поэтому они не постригаются, но живут, фактически, по-монашески. Это составило костяк катакомбных общин, именно то, что не разложилось, то, что не смогло раствориться в этой советской «кислоте», и которая была гораздо хуже, чем то, что нас ожидало в 90-е годы.
Теперь переходим к теоретической части.
Теоретическая часть заключается в том, что нам надо понимать учение о монашестве в Церкви как оно было у святых отцов. Оно сформулировано очень прямо святым Григорием Паламой, особенно в его двух текстах – «Послании к Иоанну и Феодору» и «Послании к иеромонаху Павлу Асеню».
Он говорит в первом из этих посланий, что монахи в Церкви Нового Завета являются тем же, чем в Церкви Ветхого Завета были пророки. Они не имеют иерархического служения, — только в виде исключения они могли быть священниками, — но, в принципе, могли быть кем угодно. Многие из ни не были никакими священниками, но были авторитетнее царей и священников.
Поэтому монахи авторитетнее епископов. Об этом еще подробно пишет Никита Стифат, что есть иерархия функциональная и внешняя, ветхозаветного типа, а настоящая наша новозаветная и иерархия – внутренняя. И вот кто по внутреннему человеку стал монахом, тот обладает такой мерой святости, которая становится мерой епископа в этой внутренней и главной иерархии.
Конечно, епископы сами в идеале должны быть святыми. Но если епископы «подгуляли», то они могут быть еще епископами, но при условии, что они знают свое место – такое вот довольно низкое. И они знают, кого спрашивать. Они должны сами ориентироваться на святых или, по крайней мере, на людей высокой духовной жизни, которые, может быть, и не понимают теории всяких там вопросов, но могут сказать «да» или «нет».
Епископы должны понимать, что в Церкви надо слушаться святых. А если они будут говорить что-то против, то пусть пеняют на себя – они ответят за то, что своими дурацкими высказываниями или, тем более, требованиями разрушают Церковь.
Собственно, мы это видим в более ранние времена, чем Григорий Палама, который жил в XIV веке. В IX веке студийское движение определило лицо Церкви в самых важных вещах, а не только в споре о почитании святых икон. Был вопрос и о моральных спорах, ересь прелюбодейства (кто знает, о чем это, – хорошо, а кто нет – сейчас пропустим).
Наконец, в самом начале монашества, чтобы уж завершить эту тему, нужно вспомнить, что Антоний Великий свидетельствовал против арианства. Именно его свидетельство принималось как решительный аргумент. Вопрос тогда был сложный, аргументация ариан была вполне убедительная и правдоподобная. У антиариан была тоже, конечно, какая-то аргументация, ее всерьез произносил в первой половине IV века, скажем, только Афанасий, а большинство епископов старалось говорить что-то компромиссное. Позиция была, в общем-то, плохая у православных. Но за православие встал Антоний Великий, и он никакой аргументации не приводил, кроме того, что вот здесь Истина по его мнению. Это стоило очень многого. Это и была самая сильная аргументация, наверное.
Вот такова теория вопроса. Что это означает в наше время? Для Истинно-Православной Церкви вопрос ставится точно так же: мы будем выживать только в том случае и только в той мере, в какой мы создадим монашество. Просто продолжать катакомбное монашество мы, естественно, просто не можем. Старичков уже не осталось, да и старушки уже тоже доживают. Они создали специфические формы монашеской жизни для своих тяжелейших условий, которые сейчас просто никто не понесет. Но вопрос в том, создадим ли мы какие-то формы монашеской жизни для нашего времени.
Этот вопрос надо поставить прямо, потому что от того, что он не был поставлен в 90-е годы, да и в нулевые, мы получили то, что мы получили, — рыхлость структур, которые называли себя истинно-православными, которые оказались вязким «киселем», которые оказалось можно просто тряпкой стереть со стола истории. С монашеством так бы не вышло. Монашество имеет совершенно другую консистенцию. От этого будет зависеть и дальнейшее.
Когда говорится о монашестве, надо рассматривать два аспекта. Первый – это создание такого монашества, которое представление «здесь и сейчас» выводит из представления о том, каким вообще должно быть православие, какие сейчас проблемы у православия в целом, в том числе, догматические, литургические, канонические и так далее.
Вот таким идеологическим центром, который может быть только монашеским, до сих пор является Бостонский монастырь. Надо, чтобы такое же было и в России. Но если этим ограничиться, то задача тоже не будет выполнена. Надо, прежде всего, привести убедительную монашескую жизнь. Когда мы узнаем о том, что она убедительная? — Тогда, когда к нам будут приходить люди простые и тоже захотят стать монахами. Не когда они просто приходят в нашу Церковь, а когда они приходят именно такие еще относительно молодые, скажем, до 40 лет, и тоже хотят монашеской жизни.
То есть чтобы создавались любые формы монашеской жизни — я совершенно не собираюсь предсказывать, какие именно, — которые могли бы включить простых людей, которые у нас сейчас в России есть, а еще больше их на Украине, которые стремятся жить по-монашески. Эта задача совершенно не решена.
Я думаю, что сейчас такие люди приходят в монастыри Московской патриархии, потому что о других они не могут узнать. Там их, как правило, — есть исключения, но, как правило, — ждут очень серьезные разочарования. Разочаровавшись, эти люди уже, как правило, никуда больше не приходят – вообще вылетают из всего. Или они зомбируются, доживают свои дни в этой тяжелой жизни.
Глядя на них, новые молодые люди уже не идут никуда. А нам надо объяснить, что есть альтернатива, что можно идти к нам. И объяснить, как это «к нам». Общий принцип объяснения простой: вот тебе чисто поле, строй себе любые чертоги, только сам. Никаких «молиться подано», а только «сделай сам». Если они монахи, то для них это хорошо. Если для них это нехорошо, значит, они хотят быть чем-то не тем, ищут не монашество.
Поэтому с этим все просто, нам надо только эту мысль донести. И надо быть убедительными в их глазах, а для этого надо быть убедительным в глазах Божиих.
Аминь.
Из дискуссии по докладу: ответ на вопрос, хватает ли собственного разумения для организации церковной жизни.
Смотря для чего. Если для чего-то плохого, то всегда хватает. А если для чего-то хорошего, то приходится советоваться. Я стараюсь ставить вопрос «где меньшее зло», потому что я не очень верю в собственную способность творить благо или избирать благо. Но, по крайней мере, избрать меньшее зло – это уже более реалистичный подход. Смотря какие вопросы. Если речь касается чего-то совсем уж стратегического, то я считаю очень важным, чтобы нас принимали наши катакомбники, которых мы знаем и уважаем. Они нам доверяют во всех тактических деталях, но стратегически надо, чтобы с ними было понимание. Здесь вот так советоваться надо.
Если речь идет о каких-то более личных делах или более технических вопросах, то надо смотреть, чтобы были разные люди. Очень важно, чтобы наши собственные общины были с разным темпераментом, с разным культурным бэкграундом, и чтоб мы могли все-таки друг друга понять. Если у нас нет единомыслия относительно этих второстепенных вопросов, то это очень выгодно. Это позволяет нам быть в некой разумной изоляции друг от друга, чтобы мы не «переквашивались» в одно какое-то тесто и не «провоняли» все сразу.
Нужно, чтобы мы могли друг друга воспринимать критически. И где что-то важно, то те критически скажут. А где-то скажут, что можно так, а можно вот так. Здесь, конечно, основные решения должны приниматься консенсусом. А принимается так вот: ты думаешь, прежде всего, кто от тебя дальше культурно, кто меньше привык играть с тобой в одной песочнице – от них обычно ждешь критику. Обычно какая-то критика есть. Вот, о. Мартиниан покритикует в случае чего.
На самом деле здесь нужно широкое обсуждение, чтоб критиковали разные. Обычно совершено любая инициатива подлежит какой-то коррекции, потому что всегда поначалу там будет что-то неправильно.