Епископ Григорий (Лурье). Пшеница и плевелы. Слово в день памяти новомучеников митрополита Вениамина Петроградского, архимандрита Сергия, Юрия Новицкого и Иоанна Ковшарова (31.07/13.08.2017)

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Сегодня мы совершаем память одного из главных святых нашего города, и даже не одного, а группы святых — митрополита Вениамина и с ним пострадавших: архимандрита Сергия и мирян Иоанна и Юрия. Все это люди, которые еще с дореволюционных времен были известны своим серьезным отношением к православию.

Конечно же, наименее серьезное отношение к православию можно было ожидать от епископов, которые просто делали карьеру, им было вообще не до православия — «это вы сюда пришли молиться, а мы пришли работать». Кроме того, их основная работа была в угождении начальству и бюрократии.

Но митрополит Вениамин в этом плане был случайным человеком среди дореволюционного епископата, он был на очень дальних ролях, был викарным епископом здесь, он держался подальше от начальства и поближе к рабочим окраинам. Создавал всякие приходы, общался с людьми — поэтому его хорошо знали в городе в семнадцатому году. При этом он был верующим человеком и считал, что раз он поп, то он должен этим людям сделать так, чтобы они поменьше пьянствовали и побольше молились. Побольше работали, побольше зарабатывали и вообще жили получше.

И когда в семнадцатом году нужно было выбрать митрополита, — а я скажу еще, что в Петербурге, в отличие от Москвы, ситуация была каноническая, потому что митрополит Питирим Окнов, который до революции был здесь, был ставленником Распутина, имел крайне плохую репутацию, и его народ просто выгнал с кафедры.

Насколько это канонично? Это очень канонично, когда епископ действительно плохой. Народ же не спрашивали, когда его назначали — и это как раз было неканонично, — а спрашивали Распутина. А народ потом сказал, когда смог. И митрополит Питирим ничего не мог сделать против этого, потому что никакого авторитета у него, конечно, не было, и он просто сбежал, и потом где-то на юге России еще во время гражданской войны в 1920 году умер.

В Москве ситуация была совершенно другая. Во главе Москвы стоял святой митрополит Макарий Невский, которого при жизни некоторые совершенно справедливо почитали святым, но его согнали по интригам, вменяли ему связь с Распутиным, которой не было. Конечно, там ситуация была совершенно неканоничная — это была политика и поповский бунт. И избрали нового, а новый был мало кому известный, — поэтому никто не имел против него каких-то возражений, — вернувшийся из Америки епископ Тихон, который впоследствии станет патриархом. Но Макарий справедливо запретил в священнослужении все духовенство, которое перестало его поминать, но шел Великий пост, и он написал в указе, что до Пасхи пусть служат, а после Пасхи все запрещены.

Все равно Тихон был выбран, и поэтому избрание митрополита Тихона митрополитом Московским, а, следовательно, его кандидатура в патриархи, которая была рассмотрена собором, да и сам этот собор, были с грубейшими нарушениями канонов — абсолютно нелегитимными.

Но в Петербурге, повторю, была другая ситуация. Митрополит был совершенно очевидно плохой, и прогнать его в порядке такого народного волеизъявления было вполне возможно. Вместо него избрали Вениамина, потому что его как раз хорошо знали — он жил здесь, среди своей паствы, а не в Америке, и он был вне конкуренции, никакого постороннего человека не допустили.

Когда он стал митрополитом, то, конечно, он стал очень авторитетным. Потому что против такого митрополита, который избран народом, конечно, очень трудно возразить. Конечно, большевикам это не нравилось, хотя сначала они надеялись, что им удастся залучить его под свое управление.

Поэтому именно здесь начался обновленческий раскол, именно митрополиту Вениамину предлагали его благословить, но он не только этого не сделал, а запретил в священнослужении всех начальников этого раскола и отказался снять свое запрещение. Конечно, их надо было извергать из сана, а не запрещать в священнослужении, но была применена такая мягкая мера, потому что до революции в этих случаях действовали мягче, чем полагалось по канонам. Но и то это показалось слишком строгим — собственно, за это его и расстреляли. А если бы он держался другой политики, то так бы и оставался митрополитом, и большевики бы его признали.

Можно еще сказать, что его обвиняли в сокрытии церковных ценностей, из-за него, мол, умерли многие голодающие Поволжья. Но он не только не препятствовал, а, наоборот, хорошо известно, что он создавал комиссии по изъятию этих ценностей. Но дело в том, что большевики не хотели, чтобы Церковь отдавала сама — они хотели отнять.

И причем они не хотели, чтобы пусть и не церковные, а общественные организации распределяли это имущество, потому что тогда действительно все дойдет до голодающих Поволжья, — а большевикам это было не нужно, они это все продавали в свою собственную пользу, и никакие изъятые ценности голодающим не пошли. Они пошли на закупки, которые были нужны самим большевикам, — отнюдь не еды.

Об этом кто-то догадывался, кто-то нет — никто тогда не знал наверняка. Поэтому митрополит Вениамин играл по тем правилам, которые тогда назывались: отдайте, помогите и так далее. И он соглашался, прекрасные были отношения с Комитетом помощи голодающим, потому что там тоже были честные люди, которые хотели помогать голодающим Поволжья, хоть они были и неверующими, — но их уже просто никто не спросил в нужный момент.

Он просто был самим собой, а не потому что он занимался, например, белогвардейской пропагандой. Он не был, конечно, монархистом, а, как и большинство тогдашнего духовенства, приветствовал февральскую революцию — поэтому он хотел, чтобы все было для Церкви, и что вот как договорились с большевиками, так чтоб они и делали. Ну а если они это нарушат — он понимал, что такое возможно, все же не ребенок был, — тогда это будет на их совести. Примерно такие у него были рассуждения.

Примерно так же рассуждали, но они были еще критичнее к советской власти, Юрий Навицкий и Иоанн Ковшаров — к 1922 году они понимали, с кем имели дело, — и также играли по тем же правилам. То есть по большевицким законам, если только можно назвать законами бандитские законы, все равно они ни в чем не были виноваты. Хотя если бы и были, то, повторю, это не означало бы, что они на самом деле виноваты. Но просто их расстреляли фактически за то, что митрополит Вениамин не захотел вовлечься в обновленческий раскол.

Но это мы более или менее знаем или можем прочитать, а вот что важно, и что не так легко прочитать. Важно то, как к этому относились другие церковные люди. Тогда был только один раскол, обновленческий, и многие люди, воспитанные в традиционной дореволюционной  церковности, это не принимали, хотя понимали, что это опасно. И они тоже были вместе с митрополитом Вениамином, и тоже оказались в тюрьме, и потом они тоже были в зоне риска, кому-то даже были вынесены смертные приговоры, но потом были отменены, да и в тюрьме они содержались довольно мягко — можно было ходить домой «в отпуск» периодически из этой тюрьмы, заниматься там преподаванием и зарабатывать какие-то денежки, как описывает в дневниках сидевший там протоиерей Чуков.

Но вот как раз из этих дневников и понятно, как люди думали: да, сейчас у нас, Церкви, с советской властью большое непонимание, «уже есть жертвы, которых не вернуть», — это цитата. А дальше надо все-таки договариваться: мы не плохие, да и они тоже, в общем — в тюрьме вполне могли быть неплохие люди даже среди тюремщиков в то время, но решали-то не они, а те, которые в Кремле, к которым не было непосредственного доступа у духовенства.

Надо было просто понимать духовную суть этого режима, что с ним нельзя договариваться, а можно быть только самим собой. Можно быть лояльным к режиму, а можно, кстати, не быть. Но можно быть. Церковь в целом не занимает никакой политической позиции, у нее нейтралитет. Но большевикам это не подходит, и надо было понимать, что они с этим не согласятся. Им не нужна Церковь, которая держит нейтралитет.

Им нужен полный тоталитарный контроль над всем, что происходит. Если уж они не могут, чтобы Церковь вместо Бога верила в Маркса и Ленина, то, по крайней мере, они могут сделать так, чтоб она верила в советскую власть. И если не получилось с обновленцами, то получится с другими. И, конечно же, так и получилось, но не с первой и не со второй попытки.

И вот те люди, которые думали, что можно с этим антихристом договориться, стали сергианскими лидерами потом, хотя и подвергали свою жизнь риску вместе с митрополитом Вениамином. В общем-то они даже поначалу были исповедниками — я не про Сергия Страгородского сейчас говорю, а про, например, протоиерея Чукова, который станет митрополитом сергианским Григорием, — а потом они отпали. Вот так бывает: сначала люди исповедниками становятся, а потом отпадают.

А почему они отпали? Потому что они по-другому веровали в Церковь. Они не верили, что Церковь состоит в том, о чем написано в Евангелии. Они веровали в то, что они привыкли видеть. Что церковь является какой-то организацией, которая поддерживается государством, и только при нем она может существовать. Если государство хорошее, то она будет существовать хорошо, если плохое, то будет существовать плохо, но как-то будет, а если вообще без государства, то не будет существовать никак.

Это, конечно, совершенно дикое мнение, но оно основано на том ложном представлении, что если нет возможности совершать регулярное богослужение, то, значит, и Церкви нет. А то, что Церковь может быть катакомбной и так далее — они обо всем этом тоже читали, они заканчивали академии и все это там проходили, — это воспринималось как что-то из жизни марсиан. Да, это было — они не отрицали эти исторические факты, — но это про каких-то других людей; к себе их жизнь они никогда не примеряли.

Поэтому для таких людей, конечно, было убедительны слова Сергия, сказанные в 1927 году: «Я спасаю Церковь». Реально все понимали, и он понимал, что он спасает возможность легального служения, но все они также и понимали, что таким образом он спасает Церковь. А на самом деле он, конечно, спасает не Церковь, а карикатуру на Церковь, подделку. Если уж говорить церковным языком, то он спасает церковь антихриста, и пытается погубить, но это, конечно, невозможно, Церковь истинную.

А истинная Церковь образуется очень просто. Скажем, если нас сейчас всех разгонят, и кто будет молиться по домам или как-то стараться ходить на молитвенные собрания общины, те и в Церкви — может быть. Под вопросом, но вполне может быть. А те, кто отпадут, те и сейчас уже не принадлежат. Но, может быть, они сейчас походят и когда-нибудь еще начнут принадлежать.

Об этом сказано в Евангелии, что до поры до времени нету разделения между пшеницей и плевелами, и только потом будет какой-то момент, момент испытаний, когда, в больших или в маленьких масштабах, в общинах или частях общины, начинается отделение зерен от плевел.

И вот будем извлекать из всего этого урок. Урок даже не из поступка митрополита Вениамина и тех, кто с ним пострадал, а урок из судьбы тех, кто тогда страдал вместе с ним на большом процессе церковников в 1922 году, а потом пути разошлись у тех, кто остался жив. И вот чтобы нам остаться не с плевелами, а с пшеницей. А для этого надо понимать, что мы держимся не возможности собираться на богослужении вот так легально — хотя мы рады этим пользоваться, и надо пользоваться тем, что дает Бог, чтобы не отняли уже сейчас, — но даже если у нас нет возможности, надо не отпадать от молитвы, не отпадать от принятия святых Христовых таин. Если кто-то заболел и лежит долго дома или в больнице, то надо позвать священника, чтобы вас причастили, и таким образом оставаться в Церкви, а не в церковном здании.

Аминь.

епископ Григорий