Дедушка и смерть. Житие Михаила Александровича Новоселова

Дедушка и смерть

 

Епископ Григорий (Лурье)

 

Житие Михаила Александровича Новоселова

 

Предыстория

 

В 1884 году была посмертно опубликована драма Козьмы Пруткова «Сродство мировых сил». Она открывалась словами одной из природных сил в предчувствии трагедии (хотя и написанной с целью посмеяться):

 

Есть бестолковица…

Сон уж не тот!

Что-то готовится…

Кто-то идет!

 

Владимир Соловьев 3 июня 1897 года пишет эти слова уже от собственного имени в письме близкому другу и своему будущему первому биографу, а также поэту и ведущему идеологу черносотенства Василию Львовичу Величко. Пишет и прибавляет: «Ты догадываешься, что под «кто-то» я подразумеваю самого антихриста. Наступающий конец мира веет мне в лицо каким-то явственным, хоть неуловимым дуновением, — как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух прежде, чем увидеть море».

Это были годы, когда Соловьев быстро менялся, причем, все больше переходя под влияние своего почившего (еще в 1891 году) оппонента Константина Леонтьева (при жизни Леонтьева их дружба завязалась, но развалилась). Этот последний период Соловьева увенчается «Легендой об Антихристе». Антихрист приходит к власти, эксплуатируя ту веру в прогресс, защищая которую, еще недавно сам Соловьев спорил с Леонтьевым. Антихристу подчиняются люди всех вероисповеданий и особенно христиане всех официальных церквей. Но тут же из разных конфессий отсеиваются и объединяются маргиналы, которые преодолевают свои прежние расхождения, потому что вместе последовали Христу.

Начав спорить с Леонтьевым, Соловьев незаметно для себя усвоил его главную интуицию о ближайшем будущем христианства и России. Еще через несколько лет (в 1900-м — в год смерти Соловьева) она взорвалась в его мозгу «Легендой об Антихристе» — как бы вспышкой молнии, которая во время ночной грозы разрывает на секунду тьму и освещает уже наставшее будущее.

 Был один человек, которому на ближайшие десятилетия предстояло стать соловьевским старцем Иоанном, — Михаил Александрович Новоселов (1864—1938).

 

Толстовец по рождению

 

Новоселову повезло (надо ли тут ставить кавычки?) родиться в семье тогда еще редких толстовцев. Родители Новоселова близко общались с Толстым в 1870-е годы, тогда, когда он обдумывал свои расхождения с православной Церковью и начинал формулировать собственное учение. Среди молодежи, особенно из семей духовного звания, было привычно становиться нигилистами. Но родители Новоселова стали толстовцами, хотя и они происходили из духовного звания. Оба дедушки Новоселова были священниками, но толстовству симпатизировали. Дед по матери, Михаил Васильевич Зашигранский, священник Тверской епархии на покое, был постоянным собеседником Новоселова в молодости. Он очень переживал, до ухудшения здоровья, когда толстовство приводило Новоселова к неприятностям с полицией, но сам сочувствовал Толстому настолько, что в 1887 году передавал ему через внука поклон и «радость по поводу… борьбы [Толстого] с тем учреждением, которое он [дед] до глубины души презирает», то есть с официальной церковной организацией.

Отец Новоселова, Александр Григорьевич, был директором классической гимназии и сам преподавал древние языки. Он рано умер, открыв своей смертью (13 января) один из главных для биографии Новоселова годов — 1887. До этого он успел, однако, обеспечить сыну прекрасное классическое образование еще в гимназии и потом на историко-филологическом факультете Московского университета, который Михаил закончил в 1886 году. Тогда никто не предполагал, насколько пригодится Новоселову хорошее знание греческого: защитники классического образования в эпоху Александра III всегда приводили аргумент о надобности греческого языка для чтения отцов Церкви, но при этом гимназические программы не имели ничего общего с христианской Византией. Последнее, в чем отец успел повлиять на судьбу Михаила, — он удержал его от получения медицинского образования. В качестве компромиссного способа послужить народу Михаил выбрал преподавание в учительской семинарии в Торжке и в одной из сельских школ. Долго это не продлилось из-за наставших вскоре осложнений с полицией, но педагогические навыки очень и очень пригодятся Новоселову впоследствии — сначала чтобы мирить друг с другом разные группы интеллигенции, а после революции — чтобы объединять в Истинно-православной Церкви крайне разные и подчас почти антагонистические силы.

Мать Новоселова Капитолина Михайловна, которой он был крайне предан, будет и его крестом. Уже в 1891 году у нее были настолько явные признаки психического заболевания, что сын боялся, как бы не пришлось ее отдавать в больницу. Тогда еще не были изобретены психотропные средства, и поэтому лечение в стационаре имело гораздо меньше смысла, чем сейчас. С возрастом ее состояние не могло улучшаться, но, видимо, у сына появились специальные навыки по уходу за больной, которая осталась на его попечении. Она прожила с ним до самой смерти 12 декабря 1918 года, а после ее кончины все многочисленные друзья Новоселова молились об упокоении ее души. Похоже, такое окончание ее судьбы оставило Новоселова с чувством удовлетворения от удачно завершенного трудного и небезопасного дела.

Лев Толстой был близким другом семьи. Можно сказать, что Михаил вырос у него на руках. Буквально это было не вполне так, хотя и похоже, а душевно — именно так. Духовно, впрочем, оказалось, что тоже «не так». Сохранилась почти полностью переписка Новоселова с Толстым. О молодом Новоселове много упоминаний в различных записях Толстого и людей из его окружения. Несмотря на все последующие расхождения между Новоселовым и Толстым, личного разрыва между ними никогда не было. За несколько дней до смерти Толстой с интересом читал изданные Новоселовым брошюры о православии, которые увидел в Шамордино у своей сестры монахини Марии. Он успел оттуда продиктовать свое последнее письмо Новоселову с просьбой прислать ему еще этих брошюр. Из письма следовало и то, что, уйдя из Ясной Поляны, Толстой планировал надолго задержаться в Шамордино около монастыря (эти планы изменились еще до того, как письмо было отправлено). Умирающий Толстой на станции Астапово был полностью изолирован своим окружением, и к нему не допустили о. Варсонофия Оптинского, к которому Толстой успел передать через свою сестру-монахиню просьбу приехать. «Но Судья, которому все открыто, — напишет Владислав Ходасевич, — судил Льва Толстого, взирая не на то, что было, не на то, что произошло изволением людей, но по тому единственно, что было бы, если бы состоялось последнее общение Толстого с Церковью. Этого суда мы не знаем». Но мы знаем, во всяком случае, что в этой борьбе за душу Толстого Новоселов стоял с правой стороны в первых рядах.

 

«Николай Палкин»

 

1887 год проходил в общении со сверстниками и обсуждении планов на будущее, пока еще неопределенных. Речь шла, конечно, о том, чтобы воплотить идеи толстовства в собственной жизни. Вокруг Новоселова собрался молодежный кружок. Теперь это на всю жизнь: где Новоселов, там собирается какой-нибудь кружок; даже в последней тюремной камере, после чего его расстреляют — формально, именно за это.

Тем временем в руки Новоселова попала недавняя (1886 года) и даже так и не обработанная автором для печати рукопись Толстого «Николай Палкин». Новоселов размножил ее на гектографе. Это было сделано без ведома автора, но Толстой в таких случаях и не требовал уведомлений. Очерк не содержал в себе ничего напрямую революционного — да и не мог содержать, так как толстовцы были противниками всех видов насилия, включая революционное. Но относительно жестокостей времен Николая I, да и более поздних, было рассказано немало, так что небольшой криминал в его распространении был.

Новоселова должна была заинтересовать главная мысль очерка — о том, как у нормального человека отключается совесть, когда он «выполняет долг» (а потом опять включается, когда перестает выполнять). Главный герой очерка, 95-летний солдат, считает себя виновным перед Богом в различных грехах, но совершенно не считает грехом свое личное участие во всевозможных жестокостях по службе, хотя сам же осуждает все это зверство. Однако в действительности Божий закон один и тот же для тех поступков, которые мы совершаем сами, и для тех, которые мы совершаем по требованию начальства.

«Но мы дошли до того, — заключает Толстой, — что слова “Богу Божие” для нас означают то, что Богу надо отдавать копеечные свечи, молебны, слова, — вообще все, что никому, тем более Богу, не нужно; а все остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, — отдавать Кесарю!» В этих словах сразу же узнается лейтмотив позднейшей аргументации Новоселова против идеи «спасения Церкви» при большевиках как борьбы за дозволение совершать культ, пусть хотя бы и ценою рабства у антихристовой власти. А также против другого эпидемического поверия в среде священнослужителей — будто рядовые клирики не отвечают за грехи, совершенные по приказу епископов.

Сразу вспоминаются пассажи из текста церковного «самиздата» 1928 года, написанного ближайшим учеником Новоселова священником Феодором Андреевым в соавторстве с ним самим (так называемая «Апология отошедших от митрополита Сергия»). Авторы обращаются к знакомому епископу; адресат недоумевал, как они могли не послушаться высшего церковного начальства, которым был для них митрополит Сергий, будущий первый советский патриарх:

 

Дисциплина же закрывает Вам глаза и на те великие полномочия, которые дает… [церковное право] даже мирянину, делая его разумным зрителем и участником дел Божиих даже тогда, когда они принимают почти апокалипсические размеры. Но рабу дисциплины невозможно представить падение предстоятеля, т. к. это бросает тень и на него самого, поэтому всякое проявление собственного разума в подчиненных он спешит представить как бунт против начальства. …если бы м. Сергий сперва объявил запись в свою партию — тогда получилась бы хоть дисциплина партийная, но он воспользовался уже готовым обществом, иначе сплоченным, иными думами мыслящим, и просто надел на него безглазую маску дисциплины, за которой, поэтому, исчезли последние остатки и личности, и совестливости человеческой, и осталась дисциплина, как таковая, "ученичество" (перевожу слово по-русски) без "Учителя", настоящее "отвлеченное понятие". Но, мало того, магическая пустота этого слова сама околдовала тех, кто его исповедует… 

 

Два идеалиста

 

Публикация толстовской брошюры обернулась для Новоселова сразу и близкими, и отложенными последствиями. Те и другие наступили благодаря встрече с ровесником (родились в один год), тоже идеалистом и тоже, своего рода, народником, критичным к революционному народничеству, — Сергеем Васильевичем Зубатовым. Это был как раз тот год (1886–1887), когда Зубатов только начал свою борьбу с революционерами, внедрившись в народовольческую среду в качестве секретного агента. Всего через несколько лет он сам возглавит в Москве работу с секретной агентурой, и столь успешно, что в Москве будут разгромлены все революционные организации. Зубатов считал, что помочь рабочим в противостоянии капиталистам необходимо, но это могут сделать лишь правительство и монархическая власть, а никак не революционеры. Последних он знал близко, и, собственно, с разочарования в их моральных качествах начался путь Зубатова в политику. Сам Зубатов пал жертвой собственного идеализма. Сначала его съела государственная бюрократия, которая, как и всякая бюрократия, не могла по самой своей природе сотрудничать с инициативой снизу. Бюрократия разрушается от всего, что делается не по указанию начальства, даже если это делается в защиту самого начальства. Зубатовская идея о прямом союзе между рабочим движением и монархической государственной властью была прихлопнута его же собственным начальством как раз тогда, когда, и как раз потому, что она доказала свою эффективность. После вынужденной отставки Зубатов уже не захотел возвращаться на государственную службу. 3 марта 1917 года, узнав об отречении Михаила и, таким образом, конце русской монархии, которой он служил всю жизнь, Зубатов немедленно застрелился.

Зубатов заинтересовался новоселовским кружком, узнав об издании «Николая Палкина». Скорее всего, он не разобрался в отличии «новоселовцев» от революционных обществ: «история» была раскручена по полной, несколько членов кружка, включая Новоселова, были в декабре 1887 года арестованы, и Новоселову грозила Сибирь. Во всяком случае, едва ли не новоселовский случай имел в виду Зубатов, когда, уже будучи в отставке, писал историку Владимиру Бурцеву: «Справедливость требует добавить, что в кратковременный период контр-конспиративной деятельности (несколько месяцев) имело место два-три случая, очень тяжелых для моего нравственного существа, но они произошли не по моей вине, а по неосмотрительности и из-за неумелой техники моих руководителей».

Дело разрешилось в феврале 1888 года на высшем уровне. Лев Толстой лично явился к начальнику Московского жандармского управления генерал-лейтенанту Ивану Львовичу Слезкину Второму, и сказал, что раз автор брошюры — он, то и ответчиком нужно сделать его. Интеллигентный генерал ответил: «Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить!» Впрочем, окончательно дело было решено лишь самим Александром III. Он согласился с докладом министра внутренних дел Д. А. Толстого о том, что «Николай Палкин» написан «вне каких-либо преступных связей и намерений, исключительно под влиянием религиозного фанатизма».

Новоселова освободили из-под ареста, но он был отдан под гласный надзор полиции и наказан административно запретом жить в Москве и Санкт-Петербурге. Его посещения Москвы стали нелегальными и подчас приводили к неприятностям по полицейской части. Педагогическая карьера Новоселова оказалась насильственно прервана. Еще несколько лет он нервно реагировал на любой интерес полиции к своей персоне. В письме к Толстому от 1891 года он описывает один случай, когда он уже полностью подготовился к аресту и предал себя в волю Божию и лишь постарался успеть зайти к матери. Но в тот раз тревога оказалась учебной.

Таковы были ближайшие последствия публикации Новоселовым «Николая Палкина». Отложенные последствия были куда важнее. Для будущего церковного деятеля в молодые годы полезны вовсе не семинарии (в которых учили слушаться начальства вместо Господа Бога), а умеренные дозы политических репрессий. Тут даже неважно, если твое дело не будет безупречно правое. Хотя бы несколько лет жизни в обстановке опасности, исходящей от государственной власти, дают молодому человеку вакцинацию от страха тюрьмы или занятий нелегальной деятельностью. У него не формируется патологической аддикции к легальности и государственной защите, которая характерна для русских церковных деятелей еще больше иных грубых пороков. Впоследствии, когда ему придется принимать значимые для Церкви решения, это очень поможет не отвлекаться на посторонние Церкви личные интересы. И, главное, модель церковной организации, намертво прилипшей к истукану государственной власти, не будет у него вызывать ничего, кроме естественного для христианина физиологического отвращения.

 

«Секта перховцев» и монашество в миру

 

Обстоятельства просто выталкивали Новоселова в сельскую жизнь. Уже в 1888 году он покупает земли в селе Дугино Тверской губернии, неподалеку от родового поместья, где жили его дед и мать. Там создается сельскохозяйственная община толстовцев. Журналисты назовут ее членов «перховцами» по названию ближайшего к ней села, Перхово. В ее основном составе периода расцвета (1889 год) было пять человек — три мальчика и две девочки, 23-25 лет (впоследствии все они так или иначе отдалились от толстовства, но ни у кого, кроме Новоселова, не осталось острого интереса к религии). Ставилась задача создать самоокупаемое крестьянское хозяйство среднего достатка и помогать образованию окрестных крестьян. Параллельно аналогичные эксперименты были поставлены толстовцами в других местах России, в том числе и в Тверской губернии.

Несмотря на энтузиазм молодости, экономическая сторона дела не заладилась. В этом смысле община перховцев, будучи одной из первых, не оказалась одной из лучших. Эта и подобные ей общины доказали, что для городского жителя переход к сельскому хозяйству возможен лишь в качестве редкого исключения. На этом интерес самого Толстого к подобным экспериментам иссяк. Как водится, общине «перховцев» достались и иные трудности, помимо личной неприспособленности общинников к крестьянскому труду. Развалу общины много содействовал один молодой человек, как сказали бы теперь, нарциссического склада, который присоединился было к основному составу. Да и в этом основном составе не все было хорошо со здоровьем, психическим в том числе. Община закрылась приблизительно весной 1891 года, примерно тогда, когда одного из основных ее членов пришлось поместить на несколько месяцев в психиатрическую лечебницу. Новоселов еще немного пожил в другой общине, но вскоре оставил этот род деятельности. Бывшие перховцы еще успели «поработать на голоде» (термин толстовцев той поры) зимы-весны 1891–1892 годов в Рязанской губернии, где толстовцы развернули бесплатные столовые. Деятельность общинников поначалу взбудоражила журналистов, а через них полицию, но никаких причин им мешать у полиции не оказалось. Они достаточно хорошо умели мешать себе сами.

Такова была внешняя канва перховской истории. Как водится, ее внутренняя канва была намного важнее. Новоселовская община была заодно и экспериментом в том жанре, который в 1920-е годы назвали бы «монастырь в миру». Для Новоселова лично этот момент был в числе самых главных. Еще в 1887 году у него обозначилось по поводу семьи и личного имущества расхождение с Толстым, подробно обсуждавшееся в их переписке. Новоселов усмотрел в поведении Толстого непоследовательность — зачем он сам, проповедуя аскетический образ жизни, сохраняет за собой огромный капитал и живет с совершенно лишней графиней? Толстой, впрочем, и сам гораздо раньше начал терзаться от этого противоречия и поэтому отвечал Новоселову кротко. Нам сейчас известно, что последняя попытка разрешить это противоречие привела Толстого сначала в Шамордино, а потом на станцию Астапово.

Новоселов принадлежал к тому поколению религиозно ищущей молодежи, которое неизбежно должно было подрасти после «людей со сложной биографией» (в аскетическом смысле) — Константина Леонтьева и Владимира Соловьева. Для славянофилов, не только старших, барский уклад семейной жизни оставался непререкаемой и обычно даже не осознаваемой аксиомой. Странность этого на фоне декларируемой приверженности к традиционному православию бросалась в глаза Герцену, но не им самим. Только супруги Киреевские отошли от этого стандарта, посвятив себя сотрудничеству со старцем Макарием Оптинским в деле перевода и издания творений святых подвижников, — но одновременно и уйдя с общественной сцены. Для следующего поколения религиозных властителей молодежных дум, Достоевского и Толстого, при всем их различии, проблема совмещения или несовместимости семьи и духовного поиска была в центре их всех произведений (и, разумеется, не получила не только простого, но и вообще никакого решения). Леонтьев и Соловьев были в этой новейшей истории русской мысли первыми — опять же, при всем их различии, — кто сказал, что черное это черное, а белое это белое: не надо путать духовное с семейным, хотя они имеют друг на друга большое влияние; духовное должно быть первым, и это оно должно определять, что делать с семейным и сексуальным, хотя обычно у людей бывает наоборот. На следующем этапе должны были явиться молодые люди, у которых просто «не дойдут руки» до семьи, так как открывшиеся им (вставшим на плечи гигантов) горизонты духовных поисков поставят перед ними слишком много гораздо более значимых проблем. А также, разумеется, вместе с ними должны были появиться молодые люди и в точности противоположных взглядов, которые, оставаясь на религиозной почве, будут атаковать историческое христианство со стороны его семейной и сексуальной морали (это сделает В. В. Розанов, к которому мы еще вернемся, так как и он окажется в кругу друзей Новоселова).

Новоселов с самого начала своей сознательной жизни был таким молодым человеком, которому важно узнать только то, как правильно верить в Бога и жить по этой вере. Он совершенно не планировал даже создания семьи, не говоря уж о том, чтобы вести скотский образ жизни, который тогда называли «холостяцким». Семья – слишком ответственное и трудоемкое занятие, чтобы посвящать ему себя, не имея по-настоящему сильной мотивации.

Может быть, стоит сказать тут, чтобы потом не возвращаться: едва ли нужно доверять сообщению Валерии Дмитриевны Пришвиной (урожденной Лиорко, вдовы писателя М. М. Пришвина) о кратком периоде послушничества Новоселова в некоем неизвестном монастыре, в результате которого он понял, что жизнь в монастыре — не для него. Никакими другими данными это не подтверждается (хотя, по правде сказать, где-то от 1893 года, когда расставание с толстовством еще не было окончательным, и до 1901 года данных о Новоселове не так уж много; теоретически, нашлось бы время и для монастыря). Все же более вероятно, что поводом для этих слухов стало переселение Новоселова в Данилов монастырь в Москве в 1918 году, где он, видимо, планировал остаться навсегда и быть там похороненным (мы вернемся к этому ниже, когда будем обсуждать вероятность факта принятия Новоселовым монашества). Мемуары Пришвиной («Невидимый град») рисуют Новоселова с очень близкой дистанции и очень ярко. В 1924–1927 годах ей, действительно, привелось довольно много общаться с ним, находившимся тогда на нелегальном положении, и даже временами жить рядом. Встретившись с ним 25-летней девушкой, она тогда же признала его за святого и оставалась при этом убеждении всю жизнь. Поэтому ее воспоминания тяготеют к агиографическим топосам, то есть к некритическому воспроизведению тех слухов, которые клубились вокруг Новоселова, если эти слухи совпадали с ее личным представлением о святости. Так и в этом случае: если не монах, то пусть хотя бы послушник. В то же время, в некоторых вопросах у нее осталось поразительное непонимание Новоселова. Это не только обращенные, якобы, лично к ней слова Новоселова о том, что отделение от митрополита Сергия (Страгородского) — это раскол (в действительности как раз Новоселов был главным архитектором этого якобы раскола). Также это и абсолютное непонимание принципов монашества как такового и монашества в миру как его частного случая.

В 1920-е годы многие молодые люди — верующие, но совершенно не настроенные на монашество — не понимали своего действительного душевного расположения. Под влиянием скорбных обстоятельств тогдашней церковной жизни они иногда пускались во всевозможные эксперименты как с монашеством, так и с особыми венчанными браками. Такие особые браки не предполагали обычной супружеской жизни — и даже, иной раз, имели своим продолжением одновременный тайный монашеский постриг обоих супругов, — но при этом супруги испытывали и культивировали в себе совершенно не подобающие монашеству (но зато подобающие супружеству) аффективные расположения. Автобиография Пришвиной тут дает много поучительного материала, включая историю ее двух состоявшихся и одного не состоявшегося замужеств в течение только 1920-х годов (Пришвиной она станет гораздо позже и уже в результате нормального замужества, правда, в возрасте 41 года).

 

«Кое-что таинственное» и тень Леонтьева

 

Отход Новоселова от толстовства нужно датировать 1892–1893 годами, но подробностей мы не знаем. Элементы критического отношения к Толстому, как мы отчасти видели, имелись и раньше, но они не приводили к разрыву. Так, к концу 1880-х годов относится история, переданная в мемуарах Сергея Николаевича Дурылина («В своем углу») — в 1910-е годы представителя младшего поколения (родился в 1886 году) новоселовского «Кружка ищущих христианского просвещения», но идейно более зависимого от П. А. Флоренского, нежели от Новоселова. Дурылин рассказывает, со слов Новоселова, как Толстой перебирал с учениками мыслителей древности (Конфуций, Лао Цзы, Будда, Сократ…), и кто-то спросил его, кого из них он хотел бы встретить лично. Толстой кого-то назвал, и тогда Новоселов спросил с удивлением: «А Христа разве вы не желали бы увидеть, Лев Николаевич?» — «Л. Н. отвечал резко и твердо: “Ну уж нет. Признаюсь, не желал бы с ним встретиться. Пренеприятный был господин”. Сказанное было так неожиданно и жутко, что все замолчали с неловкостью. Слова Л.Н. Авва [так называли Новоселова в 1910-е годы] запомнил точно, именно потому, что они резко, ножом, навсегда резанули его по сердцу». Тем не менее, и после этого разговора Новоселов еще несколько лет оставался толстовцем и не веровал в божественность Христа.

В письме к Толстому от 1893 года Новоселов сетует на невольно доставленные им огорчения — очевидно, из-за идейных расхождений с Толстым, — но то же самое письмо показывает все еще сохраняющуюся вовлеченность Новоселова в круг толстовцев. Данных о том, когда именно и при каких обстоятельствах Новоселов стал православным, то есть присоединился к Церкви, у нас нет. Судя по косвенным признакам, это произошло не позднее середины 1890-х годов. Будучи крещеным в младенчестве, Новоселов должен был быть принят из толстовства через таинство покаяния (исповеди), в котором он должен был покаяться в своей принадлежности к толстовству. Это был, неизбежно, вполне определенный и формальный момент, который имел точное время и место, и к которому Новоселов, наверняка, готовился достаточно долго, обсуждая в это время с кем-то из православных клириков и мирян чисто «технические» вопросы будущего присоединения. К сожалению, мы ничего не знаем о православных контактах Новоселова в этот период. Можно только сказать, что на его сближение с православием повлиял Владимир Соловьев, с которым как раз тогда Новоселов начинает близко дружить. Соловьев еще с 1880-х годов был известен своей полемикой против Толстого. Однако Соловьев сам мало что знал о православии с этой «технической» стороны и вообще в начале 1890-х годов был все еще довольно далек от самого себя времени «Легенды об Антихристе».

Весьма содержательно еще одно свидетельство, сохраненное П. А. Флоренским, который ссылается на устное сообщение Новоселова, но, увы, не дает никакой датировки. Новоселов как-то спросил: «“Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?” — Толстой ответил, раздраженно напирая на каждое слово: “Ничего такого, друг Михаил, нет”». Понятно, что Новоселов, в конце концов, все-таки решил, что «есть». Менее очевидно другое: что же именно «есть»? — Эпоха предоставляла два диаметрально противоположных ответа, сформулированных старшими. Один был дан Константином Леонтьевым, другой Владимиром Соловьевым, и мы обсудим оба чуть ниже. Особенностью Новоселова стало то, что он выбрал Леонтьева, но шел к этому выбору по следам Соловьева. Поддаваясь посмертному влиянию Леонтьева, Соловьев «перерастал» сам себя, а уж Новоселов, как водится, «перерастал» учителя.

Впрочем, связь Новоселова с Леонтьевым не ограничивалась посредничеством Соловьева. С середины 1890-х годов Новоселов сближается с одним из самых преданных учеников Леонтьева и своим ровесником (родились в один год) — московским священником Иосифом Фуделем. Вскоре они начнут сотрудничать в издании актуальной для интеллигенции религиозной литературы. Фудель впоследствии издаст «старое» (дореволюционное) собрание сочинений Леонтьева и до самой своей смерти в 1918 году будет считаться главным хранителем его наследия. Фудель, однако, не имел леонтьевской харизмы, и, может быть, вернее было бы его сравнить не с самим Леонтьевым, а с одушевленным музеем Леонтьева. В таком случае, если продолжить сравнение, Новоселов вышел бы новым воплощением Леонтьева — причем, как чисто аскетическо-религиозной, так и религиозно-политической составляющей его натуры. Правда, Новоселов никогда не будет всерьез  интересоваться мировой политикой, и даже внутренняя политическая ситуация в России будет его интересовать только в духовных аспектах. Но ведь и Леонтьева вся мировая политика интересовала только в духовных аспектах…

Собственная связь с Леонтьевым осознавалась Новоселовым как нечто важное. Достаточно сказать, что он зарезервировал для себя то могильное место на кладбище Гефсиманского скита неподалеку от Троице-Сергиевой лавры, которое мы теперь знаем как могилу В. В. Розанова. Это по соседству с могилой Леонтьева — настолько близко, что удобно служить панихиду по ним обоим сразу. Когда-то это место Новоселов зарезервировал для себя, но в 1919 году, когда Розанов умер, сподобившись христианской кончины, исповедавшись и причастившись у своего общего с Новоселовым друга священника П. А. Флоренского, друзья покойного решили похоронить его на этом «новоселовском» месте. Впрочем, Новоселов в то время подолгу жил в Даниловом монастыре в Москве и надеялся «похорониться» там.

 

 Аскетизм и оккультизм

 

Леонтьевский и соловьевский ответы о природе «чего-то таинственного», которое все-таки «есть», можно свести каждый к одному слову: соответственно, аскетизм и оккультизм.

Христианская аскетика предполагает, что все в мире определяется следующим набором причин: естественными причинами (теми, которые признаются и атеистами, и которые изучаются науками), действием ангельских сил (которые могут быть как добрыми, то есть собственно ангельскими, так и злыми, бесовскими; но бесы по своей природе — это все равно ангелы, только падшие), а также непосредственно Богом. Важно, что этот список исчерпывающий и не допускающий ничего иного, хотя мы, строго говоря, не знаем исчерпывающего списка естественных причин. Область научно допустимого исторически меняется в зависимости от развития науки. Не меняется, однако, само представление о необходимости проводить различие между наукой и лженаукой.

Леонтьев научился именно такой, строгой и традиционной, аскетике еще на Афоне в 1870-е годы, где совершилось его покаяние и обращение, — от своего первого духовника  старца Иеронима. В России, будучи уже фактическим монахом в миру, он продолжал развиваться в том же направлении традиционного монашества под руководством Оптинского старца Амвросия — психологически и стилистически совершенно иного человека, более «народного» типа, но по аскетической сути такого же, как не «народный», а «профессионально-монашеский» старец Иероним. В конце жизни, когда Леонтьев был вынужден переселиться далеко от Оптиной, в Сергиев Посад, старец Амвросий тайно постриг его в монашество с именем Климента и передал под духовное руководство старца Варнавы из Гефсиманского скита — опять же, старца того же монашеского духа, хотя опять несколько иного стиля. «Тайность» пострига (означавшая отсутствие ведома архиерея и «проведения» пострига по канцелярским бумагам) была нужна для того, чтобы не попасть в подведомственность церковной бюрократии, которая для Леонтьева ничего душеполезного бы не сулила. На кладбище Гефсиманского скита его и похоронили — жившего до конца жизни в миру инока Климента. Леонтьев умел, что называется, «тонко чувствовать» в светской жизни и в своих художественных произведениях, но от этого только лучше видел, насколько весь этот эмоциональный шум неуместен в молитве и вообще в области духовного.

Оккультизм начинается не там, где пытаются выводить ложные закономерности (это как раз в науке бывает), а там, где принципиально допускают существование еще каких-то сверхъестественных сил, не являющихся при этом ни божественными, ни ангельскими, ни бесовскими. Традиционное христианство считает проявления таких сил либо обманом (возможно, самообманом), либо бесовскими действиями. Соответственно, практическое обращение к таким силам (не обязательно носящие форму магии) традиционное христианство понимает как общение с бесами.

Существует специальный аскетический термин «прелесть» (что означает по-церковнославянски «обман», «состояние обманутости») для тех состояний, которые возникают вследствие принятия бесовских действий за чистую монету. Всевозможные так называемые «медиумические» состояния являются химически чистым случаем прелести, когда уже никакой более глубокий духовный анализ для их квалификации не требуется. Но духовная квалификация какого-либо состояния как прелести никак не предопределяет квалификации медицинской (психиатрической). И, напротив, с психиатрической точки зрения эти состояния могут восприниматься как потенциальные симптомы психического заболевания, но не более того: для постановки диагноза важны не симптомы сами по себе, а лишь их сочетания (симптомокомплексы). Поэтому тот, например, факт, что психическая жизнь Владимира Соловьева, несомненно, представляла бы объект профессионального интереса для психиатра, не является каким-то особенно значимым для нас, если мы хотим судить о подлинности его духовного опыта. Подлинный духовный опыт и даже святость могут быть и у психотика, а ложные «мистические» явления могут быть в жизни и у человека с наикрепчайшей психикой. По свидетельству своего близкого друга князя Евгения Трубецкого, Соловьев тоже понимал это так: он не отрицал психотического характера своих галлюцинаций — и даже надобности для себя в психиатрическом лечении, — но от этого они для него нисколько не теряли в своей духовной достоверности.

Отвращение от нигилизма и материализма в русском обществе конца XIX века, разумеется, далеко не всегда, а, напротив, лишь изредка приводило к традиционно христианским воззрениям на область «чего-то таинственного». Гораздо успешнее развивался оккультизм. К началу ХХ века оккультизм, в тех или иных формах, стал господствующим в русском обществе принципом нематериалистического мировоззрения. По сути, тут ничто не меняется до сих пор (так, все книгопродавцы сегодня знают, что самая популярная литература на околорелигиозные темы — эзотерическая, с огромным отрывом от всех остальных). Но в течение всей первой трети ХХ века происходил широчайший разлив и просто некое буйство волн оккультизма. Оккультизм принимал как нехристианские и христианские внецерковные, так и церковные формы.

Новоселов близко соприкоснулся с оккультизмом одновременно с первым же соприкосновением с церковным христианством или даже еще раньше — в лице его нового старшего друга Владимира Соловьева. Но и до самой революции Новоселову придется оказываться на передовой тогдашней войны между церковным христианством и оккультизмом в церковной среде. Эта война будет иметь два главных театра военных действий, разной степени известности в обществе, но, может быть, одинаковой важности для Церкви: общероссийские споры вокруг личности Распутина и споры  внутри кружка Новоселова по поводу имяславия.

 

Владимир Соловьев

 

В области церковного, а, точнее, богословского оккультизма Владимир Соловьев посмертно получил место отца церкви в священном предании так называемой «русской религиозной философии». Постепенное преодоление Соловьевым собственного «мистического» опыта в самые последние годы жизни при этом не принималось во внимание.

Главной «мистической» (в том самом, оккультном смысле слова) темой Соловьева была София — персонализированная Вечная женственность и некое особое существо, отличное от Бога и от прочей твари. К ней будет восходить вся «софиологическая» традиция так называемой «русской религиозной философии» (П. А. Флоренский, С. Н. Булгаков и др.). Для Соловьева тут была не просто концепция и вера, но абсолютно конкретный и реальный жизненный опыт. Он описан им самим в 1897 году в поэме «Три свидания», где говорится о трех видениях этой Софии, определивших его жизнь. Подзаголовок поэмы указывает дату и место каждого из этих свиданий: «Москва-Лондон-Египет. 1862-1875-1876». Из поэмы совершенно ясно, почему Владимир Соловьев не женился: с 12 лет у него уже была его София.

Характер его отношений с «Софией» лучше всего виден из довольно многочисленных образцов его так называемого «автоматического письма» — когда посреди черновика какого-либо сочинения или просто на случайной бумажке Соловьев записывает измененным почерком реплики невидимой собеседницы. Двенадцать образцов такого письма Соловьева были подготовлены к печати в 1927 году литератором-символистом и литературоведом Георгием Чулковым (кстати, тоже добрым знакомым Новоселова), но публикации пришлось ждать до 1992 года. «София» подписывается по-французски Sophie и тональность ее беседы, примерно, следующая: «Sophie. Ну что же милый мой? Как ты теперь себя чувствуешь? Милый я люблю тебя. Sophie. Я не хочу чтоб ты был печальным. Я дам тебе радость. Я люблю тебя. Sophie. (…) Я буду рада получить от тебя весть. Милый мой как я люблю тебя. Я не могу жить без тебя. Скоро скоро мы будем вместе. Не печалься все будет хорошо. Sophie» (этот текст — внутри черновика какого-то богословско-философского рассуждения о мировой душе). В другом месте «София» обещает: «Мы будем вместе жить с января 1889». Видимо, общение с «Софией» стало как-то понемногу сходить на нет как раз после «Трех свиданий» - в результате мистического видения в каюте парохода во время второго путешествия в Египет в 1897 году. Современники рассказывают об этом видении хоть и со слов Соловьева, но довольно по-разному, однако, не расходясь в сути: Соловьев увидел бесов и таким образом убедился в их реальном существовании. Он сам описал это в стихах:

 

Нет, не верьте обольщенью,—

Чтоб сцепленьем мертвых сил

Гибло Божие творенье,

Чтоб слепой нам рок грозил.

 

Видел я в морском тумане

Всю игру враждебных чар…

 

«Что-то таинственное», как он понял только в этот момент, — это не обязательно «что-то хорошее». Это стало толчком к дальнейшей эволюции Соловьева в сторону церковного христианства. Если в том же 1897 году он хватается уже не только за Платона, но и за Оригена (хоть и осужденного за ересь, но очень значительного церковного автора III века), то в самые последние месяцы жизни его внимание переключается на Максима Исповедника (VII век) — пожалуй, главного богослова за всю историю православия.

Таким образом, путь Соловьева к христианской кончине с исповедью и причащением был осознанным и закономерным, хотя и очень тернистым. Именно на этом пути Новоселов оказался к нему особенно близок. Нужно думать, что их духовная помощь была взаимной. Соловьев, по всей видимости, обсуждал с Новоселовым то, что, судя по их мемуарам, не вполне мог обсуждать с ближайшими друзьями. В частности, В. Л. Величко лишь вскользь упоминает, что Соловьев (очевидно, в последний период жизни) «…из молитв… особенно действительною считал молитву мысленную». Что именно подразумевал тут Соловьев, мы, скорее, сможем узнать через Новоселова, и это настолько важно, что чуть ниже мы поговорим об этом отдельно. Но были и другие постоянные темы, запомнившиеся тому же рано умершему Величко (1860 — 31 декабря 1903/13 января 1904), но ставшие впоследствии куда более актуальными для Новоселова. Величко воспроизводит один такой, по его словам, типичный для позднего Соловьева разговор, имевший место за месяц до смерти, в июне 1900 года. Здесь Соловьев предсказывает уже вплотную приблизившееся будущее и даже само название «катакомбной» церкви, в которой Новоселову будет уготовано своеобразное служение главного архитектора.

Соловьев объясняет Величко, почему он, захотев сейчас участвовать в церковном богослужении, все же не сможет заставить себя пойти в многолюдный городской храм:

 

«Мне было бы даже странно видеть беспрепятственный, торжественный чин богослужения. Я чую близость времен, когда христиане опять будут собираться в катакомбах, потому что вера будет гонима — быть может, менее резким способом, чем в нероновские дни, но более тонким и жестоким: ложью, насмешкой, подделками, да мало ли еще чем! Разве ты не видишь, кто надвигается? Я вижу, давно вижу!»

 

Нет ни малейшего сомнения в том, что подобные же вещи выслушивал от Соловьева и Новоселов. Речь тут шла не о совсем скором окончательном конце света, а о наступлении одной из «предпоследних» эпох — в соответствии с тем, что написано в Апокалипсисе. Лет через десять в детализацию этих мыслей, разбуженных Соловьевым, погрузится будущий друг Новоселова Лев Тихомиров, и результаты тихомировской рефлексии, с подачи Новоселова, сильнейшим образом повлияют на самосознание православных людей в 1920-е годы.

В московской квартире Новоселова в 1900-е – 1910-е годы в большой проходной зале будут висеть три портрета: Хомякова, Достоевского и Соловьева. Каждый из них был олицетворением одного из этапов на пути интеллигенции в Церковь, и всем троим было место лишь в проходной комнате: несмотря на огромную пользу каждого из них для движения в сторону Церкви, никто из них еще не представил по-настоящему церковного мировоззрения. Из проходной комнаты гости Новоселова попадали в кабинет, где проходили всевозможные собрания на религиозные темы, и там уже стоял не портрет, а икона Иоанна Лествичника — олицетворения лествицы (лестницы) аскетических добродетелей, ведущей на небо.

 

«Откровенный рассказ Странника»

 

Одно из первых богословских сочинений Новоселова — изданная им самим в 1902 году в качестве первого выпуска впоследствии знаменитой серии «Религиозно-философская библиотека» брошюра «Забытый путь опытного богопознания». Там есть одно авторское примечание к основному тексту, которое объясняет сразу многое: что эта за «молитва мысленная», к которой был так привержен Владимир Соловьев в последние годы; что было главным из того, чему Новоселов научился в личном общении с Соловьевым; как они оба, Соловьев и Новоселов, пришли к церковному православию… Вот полный текст этого примечания:

 

Странник, записки которого подарил мне за полгода до своей кончины Влад. С. Соловьев, невольно напоминает мне своими речами одно из последних слов, которые я слышал от покойного философа-христианина. На мой вопрос: «что самое важное и нужное для человека?» он ответил: «быть возможно чаще с Господом», «если можно, всегда быть с Ним», — прибавил он, помолчав несколько секунд.

 

Речь идет о книжке, впервые появившейся на русском языке в 1881 году и теперь переведенной на языки всего мира и читаемой иногда далеко за пределами православия. Так, она (уже в английском переводе) сыграет центральную роль в повести Сэлинджера «Фрэнни и Зуи» (1961). Для монашества и православной аскетики в ХХ веке она стала основополагающим текстом. Очевидно, еще раньше она стала таким текстом для Соловьева и Новоселова.

Странник, автор «записок», или «рассказов» (наиболее известное название книги, появившееся во втором издании 1884 года, — «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», а в первом издании книга называлась в единственном числе: «Откровенный рассказ странника…»), до сих пор остается неизвестным. Мы не знаем, какое именно издание подарил Новоселову Соловьев — второе или первое. Разница велика, так как текст второго издания подвергся цензурным искажениям Феофана Затворника (Говорова, 1815–1894). Он убрал, в том числе, и всю линию конфликта духовного поиска Странника с официальной церковностью, а также радикально переработал состав святоотеческих текстов из приложения к книге — они стали больше ориентировать не на самостоятельную духовную жизнь, а на подчинение духовным авторитетам, — чем нарушил основную идею составителя этого собрания.

Смысл этой правки Феофана был тот же, что и его обширнейшей деятельности по созданию новых стандартов духовной жизни в целом (Феофан переводил, но также сильно цензурируя, многие аскетические тексты византийских отцов, и был, кроме того, очень плодовитым оригинальным духовным писателем): он хотел ввести пробуждающееся возрождение исихазма и традиций русского нестяжательства в рамки тогдашней официальной церковности. А они, «как ни странно», упорно не хотели вводиться, так что Феофану приходилось перелицовывать даже святых отцов. Это вызывало к нему недоверие и в аскетике, и в догматике, а уже в 1910-е годы Феофан со своими тенденциозными искажениями святоотеческих писаний посмертно встанет в ряд духовных предтеч имяборчества, в борьбу с которым включится Новоселов.

Феофан отличался от своего современника и оппонента, епископа Игнатия (Брянчанинова, 1807–1867), который в своих советах ищущим, напротив, стремился спрятать духовную жизнь как можно дальше от церковного официоза, чтобы архиереи не затоптали. Игнатий стал и первым идеологом монашества в миру. Это ему принадлежала знаменитая фраза, обращенная к близкому ученику (впрочем, монаху и будущему епископу, Леониду (Краснопевкову)): «Ныне не должно удивляться, встречая монаха во фраке. Поэтому не должно привязываться к старым формам: борьба за формы бесплодна, смешна…». Само собой разумеется, что Новоселов развивался в русле традиции Игнатия Брянчанинова — отдавая, впрочем, должное и многому полезному у Феофана, но, вероятно, не вполне доверяя духу его христианства.

 Как бы то ни было, даже если Новоселов поначалу и не знал неотцензурированного текста, его жизненный опыт конца 1890-х годов уже был достаточен, чтобы мысленно залатать сюжетные дыры, проделанные феофановской правкой. А сюжет там заключался не только и даже не столько в том, как научиться непрестанной памяти Божией и творить со вниманием Иисусову молитву («Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешнаго»), но — и это главное — в том, как через молитву стяжать все христианские добродетели и даже саму христианскую веру. Это даст нам ключ к пониманию того, как пришли к церковному православию Владимир Соловьев и Новоселов, и это же даст нам понять, почему Новоселов позднее войдет в конфликт с другими церковными течениями, которые были другого духа.

Герой рассказа, Странник, услышал в церкви слова апостола Павла «непрестанно молитеся» (1 Фес. 5, 17), и они так запали ему в душу, что он захотел узнать, как можно их выполнить. Безуспешно он обходил, в поисках ответа, ярких церковных проповедников и преподавателей академии. Все они говорили о том, что настоящая молитва требует уже заранее и твердой веры, и дел добродетели, и бесстрастия, и внимания, и всецелой душевной преданности. Не видя в себе ничего из этих условий, Странник только все более приходил в отчаяние. Но, конечно, его не оставляла мысль, что здесь что-то не так: не мог апостол заповедать неисполнимое. Но тогда получалось, что все официальные учителя христианства не понимают в христианстве как раз самого главного (вот эта идея книги и подверглась жесткой цензуре Феофана). И действительно, как-то на пустынной дороге его нагнал «какой-то старичок, по виду как будто из духовных», который оказался схимонахом из какой-то пустыньки неподалеку. И этот монах (что характерно, не имевший никакого священного сана) стал его первым настоящим духовным наставником. Он научил его молиться, а для этого, перво-наперво, объяснил ему, в чем ошибаются все эти проповедники о молитве, кого ему довелось прежде слышать.

Их ошибка в том, что они перепутали причину со следствием. Не молитва является плодом всех этих добродетелей и пусть даже веры, а все добродетели и даже вера суть плоды молитвы. «Не можно без молитвы найти путь ко Господу, уразуметь истину, распять плоть со страстьми и похотьми (Гал. 5, 24), просветиться в сердце светом Христовым и спасительно соединиться без предварительной, частой молитвы. Я говорю частой, ибо и совершенство, и правильность молитвы вне нашей возможности… Следственно, токмо частость, всегдашность оставлена на долю нашей возможности как средство к достижению молитвенной чистоты, которая есть матерь всякого духовного блага. Стяжи матерь, и произведет тебе чад, говорит св. Исаак Сирин; научись приобрести первую молитву и удобно исполнишь все добродетели. А об этом-то и неясно знают и не много говорят мало знакомые с практикою, и с таинственными учениями святых отцов». — В этих словах безымянного старца безымянному Страннику мы безошибочно узнаём предсмертное поучение Соловьева Новоселову: «Что самое важное и нужное для человека? — Быть возможно чаще с Господом… если можно, всегда быть с Ним».

Иисусова молитва, полученная из рук Странника, стала той нитью, ухватив которую, Соловьев выбрался из своих оккультных скитаний в поисках лжеименной Премудрости (Софии). Ту же нить он бросил и Новоселову, чтобы тот мог выбраться из других скитаний — по дорогам толстовского рационализма.

Христианство, основанное на постоянной внутренней молитве, — это и существенно иное христианство, нежели то, что уже было знакомо русской интеллигенции. Серафим Саровский называл монахов без внутренней молитвы черными головешками, но ведь сказанное о монахах нужно применить и вообще ко всем тем, кто всерьез хочет быть христианами. Хомяков и Иван Аксаков в свое время сознательно (хотя и не ведая, что творят) отвергли учение о непрестанной молитве. Достоевский к нему так и не пришел, и поэтому его старец Зосима оказался — по мнению оптинских монахов, засвидетельствованному Леонтьевым, — таким же неестественным и поневоле карикатурным, как его же отец Ферапонт.

Практика внутренней молитвы имеет такое свойство, что от прикосновения к ней невозможно остаться прежним или хотя бы нормальным. Через нее путь только либо в серьезное христианство, либо в прелесть (что тоже серьезно). К ней прикоснулись супруги Киреевские, к ней прикоснулся Леонтьев — и изменились навсегда. Но после Леонтьева к ней прикоснулся уже не один человек, не один Новоселов, но целая генерация молодых христиан. Те из них, кого мы уже упомянули, или кого предстоит упомянуть, были возраста Новоселова или даже точно его года рождения: Иосиф Фудель, великая княгиня Елисавета Феодоровна, Антоний (Булатович)… От этой довольно большой группы поколения 1860-х пошла уже цепная реакция — прежде всего, через родившихся на двадцать лет позже, в 1880-х, и ставших их учениками. Эти два поколения принесут огромную жатву новомучеников и исповедников российских, когда количество пострадавших за Христа в течение двадцати-тридцати лет превысит их общее количество за всю христианскую историю.

Оборотной стороной такого воспитания на Страннике и молитве Иисусовой в тогдашних условиях церковной жизни стала потенциальная конфликтность, так как церковный мейнстрим был иным. Ведь одно дело — вера, которая приобретается от молитвы, а другое дело — вера, которая приобретается без всякой молитвы — и о которой, указывая на ее неспасительность, несмотря на правильность, апостол Иаков сказал: и беси веруют и трепещут. Преемники нестяжателей в начале ХХ века окажутся преемниками их проблем XVI века, так как они «проснутся» (духовно) в церкви победившего и перегнившего иосифлянства (в том смысле, в каком этим словом называли противников нестяжателей в XVI веке; парадоксально, но факт: в ХХ веке имя иосифлян, в честь другого Иосифа, получат как раз противники советского «иосифлянства», и одним из их вождей станет Новоселов). Можно не сомневаться, что в XVI веке Новоселова ждала бы судьба Вассиана Патрикеева. Но и в ХХ веке его ждала судьба не лучше — и, конечно, не хуже.

 

Вспоминая «забытый путь»

 

Для человека, обретшего веру через молитву, было естественно посвятить свою первую богословскую книгу объяснению такого пути для всех. Так и появился в 1902 году новоселовский бестселлер, многократно переиздававшийся до революции, — «Забытый путь опытного богопознания». Новоселов старается объяснить, что богопознание бывает только опытным — или никаким. Как бы ни отличался высокий опыт святых подвижников от опыта юного неофита, но опыт — это всегда опыт, то есть открытие некоей реальности. И он всегда приобретается через молитву, а не просто через какие бы то ни было события внешнего или пусть даже внутреннего плана. Даже самый ничтожный опыт дает бесконечное богопознание, хотя потом должен быть следующий опыт с «еще более бесконечным» богопознанием. Эти формулировки про бесконечность принадлежат, впрочем, не Новоселову, а мне, но я тут перефразирую, с одной стороны, Симеона Нового Богослова, а с другой стороны — младшего друга Новоселова П. А. Флоренского, который как раз в начале ХХ века заметит логическое сходство между православным учением о божественной бесконечности и как раз тогда появившимся учением математика Георга Кантора о бесконечных множествах и трансфинитных числах.

Однако Новоселов «нулевых» годов ХХ века — это еще не тот строго православный богослов, каким он войдет в историю. К нецерковным либеральным богословским теориям он уже непримирим — часто несмотря на личную дружбу с их носителями. Он конфликтует, спорит, но даже его оппоненты, даже не соглашаясь с ним, его любят и доверяют. Так, он участвует в деятельности петербургских Религиозно-философских собраний 1901–1903 годов, организованных, с одной стороны, супругами Мережковскими, а, с другой стороны, столичным духовенством с Петербургским митрополитом во главе (митрополит не участвовал лично, но по его поручению председателем собраний был архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), будущий первый советский патриарх). Там прозвучал новоселовский афоризм, выразивший незамысловатую суть его тогдашней проповеди: «Скажу кратко: на сомнение и отрицание (разумеется серьезное и искреннее, — подчеркиваю это) можно истинно ответить только живой верой». В конце 1902 года он был там даже главным докладчиком на одном из заседаний по теме брака, где выступал с резкой критикой Розанова, на которую не осмеливались участники из числа духовенства (кажется, Розанов не обиделся, но Зинаида Гиппиус обиделась изрядно).

 С другой стороны, в современном ему или относительно недавнем русском православии Новоселова привлекает чуть ли не все, что тогда называли «живое», — то есть почти все без разбору, что было свободно от схоластики семинарского образования. Сводом этой схоластики был массивный учебник для духовных академий «Догматическое богословие» Московского митрополита Макария (Булгакова). На его публикацию еще Хомяков успел отозваться в частном письме «Макарий провонял схоластикой». Новоселов развивает эту же тему в своем открытом письме Льву Толстому по поводу отлучения его от Церкви в 1901 году (это письмо также многократно переиздавалось). Не сомневаясь в справедливости отлучения от Церкви (поскольку синодальное решение лишь констатировало то положение, в которое Толстой добровольно и совершенно сознательно давно уже сам себя поставил), Новоселов на правах младшего друга обращается к нему с увещанием — поминая и Макария, и «опытное богопознание»: «Можно пожалеть, что Вам пришлось знакомиться с христианским богословием по руководству м<итрополита> Макария. Может быть, приобщение на первых порах к более жизненной и животворящей мысли богословов-подвижников раскрыло бы Вам глубочайшую связь между христианским вероучением и нравственностью, а главное, ввело бы Вас в сферу внутреннего духовного опыта, при котором только и можно непоколебимо верить в догмат и сознательно его исповедовать». Новоселовское письмо вызвало у Толстого полное отторжение, но личные симпатии не прервались, и, как мы помним, последнее чтение о православии Толстой принял из новоселовских рук.

В «Забытом пути» Новоселов перечисляет тех, кто особенно чужд схоластике и «имеет у нас добрый успех»: Хомяков, Самарин (Юрий Федорович, автор предисловия к богословским сочинениям Хомякова, в котором он называл Хомякова отцом Церкви), Киреевский, Несмелов (один из первых ученых, связавших добротное изучение отцов Церкви с общей проблематикой философии и богословия), а также Феофан Затворник, еп. Антоний Уфимский (Храповицкий; будущий оппонент Новоселова в спорах об имени Божием, но в то время — автор серии интересных статей о «нравственном смысле» догматов, частично переиздававшихся Новоселовым) и Иоанн Кронштадтский с его книгой «Моя жизнь во Христе» (фраза из которой «Имя Божие есть Бог» даст повод к будущим спорам об имени Божием). Все эти авторы «…отреклись от стереотипного, мертвого и мертвящего, формально-диалектического метода мышления и пошли по новому пути богословской мысли, пути, который, кажется, лучше всего назвать ''психологическим''». — Новоселов, как видим, еще не понимает опасности «психологизма», с которой ему придется столкнуться при защите имени Божия как раз от субъективности и психологизма Антония (Храповицкого). Он во всем находит хорошее, включая и духовный опыт католических святых, на которых он ссылается в открытом письме Толстому как на добрый пример религиозности: он знает о его отличии от православного (и наверняка уже тогда читал и соглашался с тем, что написал об этом Игнатий Брянчанинов), но хотел брать хорошее и отсюда. Актуальность предостережений против аскетики западных вероисповеданий обозначится для него в начале 1910-х годов, и тогда появятся посвященные этому выпуски «Религиозно-философской библиотеки».

 «Опытное богопознание», по мысли Новоселова, должно отдавать должное также и Льву Толстому (это публикуется на следующий год после отлучения Толстого от Церкви):

 

Нечего скрывать, что Толстой, например, всколыхнул стоячую воду нашей богословской мысли, заставил встрепенуться тех, кто спокойно почивал на подушке, набитой папирусными фрагментами и археологическими малонужностями. Он явился могучим протестом, как против крайностей учредительных увлечений 60-х годов, так и против мертвенности ученого догматизма и безжизненности церковного формализма. И спаси, и просвети его Бог за это! — Как ни однобоко почти всё, что вещал нам Толстой, но оно, это однобокое, было нужно, так как мы — православные забыли эту, подчеркнутую им, сторону Христова учения, или, по крайней мере, лениво к ней относились. Призыв Толстого к целомудрию (тоже, правда, однобокому), воздержанию, простоте жизни, служению простому народу и к ''жизни по вере'' вообще — был весьма своевременным и действительным. И мы должны, отвергнув всё неправое в его писаниях, принять к сведению и, главное, к исполнению то доброе, что он выдвигал в Евангелии в укор нам, а вместе с тем, должны показать, что истинное разумение, а тем более достижение нравственного идеала Евангелия возможно только при условии правой веры, т. е. в Церкви».

 

Церковно-общественная деятельность Новоселова начинается как бы под девизом «за все хорошее, против всего плохого». Хорошее — это всё «жизненное»; плохое — это неверие или «мертвящий» богословский официоз. Казалось, жизнь не требует высокого богословия, а требует дать людям только самую первую, младенческую духовную пищу — то, что апостол Павел называл «молоком». Вскоре Новоселов будет призван к другим делам, но до самой революции он не оставит и эти. Настоящей наградой за эту просветительскую деятельность можно считать не столько избрание Новоселова в члены Московской духовной академии в 1912 году, сколько дарственную надпись благодарного Розанова на своей книге «Опавшие листья»: «Дорогому Михаилу Александровичу Новоселову, собирающему душистые травы на ниве церковной и преобразующему их в корм для нашей интеллигенции. С уважением, памятью и любовью В. В. Розанов» (цитируется у Пришвиной без указания, о каком томе речь — 1913 или 1915 года). 

 

Лев Тихомиров и кружок Новоселова

 

Дружба Новоселова со Львом Тихомировым должна была начаться где-нибудь году в 1900-м. Во всяком случае, уже с 1904 года она приносила плоды в виде брошюр Тихомирова в новоселовской «Религиозно-философской библиотеке». 11 августа 1900 года Тихомиров записывает в дневнике со слов о. Иосифа Фуделя содержание уже известной нам предсмертной беседы Владимира Соловьева с Новоселовым о том, что прогресса и «даже соединения церквей» (православной и католической) не будет, и что надо теперь «о себе думать… Быть возможно больше с Богом… Если возможно — быть с Ним всегда…» Из этой записи Тихомирова чувствуется, что близкого знакомства с Новоселовым еще нет, но оно уже не за горами.

Тихомиров уже давно дружил с Фуделем и входил в круг последователей Леонтьева, которого считал ближайшим для себя, но недосягаемым образцом по-настоящему православного человека. Тихомиров только раз в жизни побывал в гостях у Леонтьева, уже незадолго до его смерти, и несколько страничек его воспоминаний об этом относятся к лучшему из написанного о Леонтьеве. Дружба Новоселова с Тихомировым помогла им обоим пройти через смуту 1905–1907 годов так, чтобы выйти из нее более серьезными христианами, чем они были раньше (сам бы я не дерзнул так сформулировать, но пытаюсь посмотреть на них глазами Леонтьева и использовать его лексику). В этой дружбе Новоселов был духовно старше, хотя физически на двенадцать лет младше. Тихомиров в одной записи 1916 года упоминает Новоселова как эталон человека, с которым ему «легко» (подчеркивая это слово и тем самым указывая на всю ширину спектра его значений). Но и Новоселову было, чему поучиться у Тихомирова.

Как раз в 1907 году Новоселов, устав от различной кружковщины своих близких и не очень близких соратников, создаст свой собственный кружок, в котором будет запрещена политика, но станет нормой совместная молитва членов, — Кружок ищущих христианского просвещения в духе Православной Христовой Церкви. Этот кружок оказался очень прочным, так как его не надо было придумывать: его будущие члены и так уже были собраны вокруг новоселовской «Религиозно-философской библиотеки».

Новоселовский кружок просуществует до 1918 года включительно. Он будет собираться в московской квартире Новоселова в доме Ковригина напротив храма Христа Спасителя (Обыденский 1-й пер., д. 1). В этом кружке Новоселов получит ласковое и уважительное прозвание «Авва». «Авва» — это грецизированная форма арамейского «абба» — «отец»; так называли египетских монахов ранних веков, изречения которых собраны в специальные сборники (патерики) и находятся настолько же на слуху у людей монашеской культуры, насколько у интеллигенции на слуху стихи Пушкина. Сказался и возраст Новоселова: в 1907 году ему уже пятый десяток, и он уже старше многих своих молодых друзей, тоже участвующих в кружке — например, уже упоминавшихся Павла Флоренского (р. 1882) и Феодора Андреева (р. 1887). Кружок сочетает два поколения: среднее, из которого образован его костяк, и младшее, которое наполняет его жизнью и поддерживает температуру дружеских дискуссий.

Есть особая причина упомянуть об этом кружке в связи с именем одного из его далеко не самых ярких членов — Льва Тихомирова. Кружок стал для деятельности Новоселова результатом значительной перестановки приоритетов и некоторой переоценки некоторых ценностей. Общественно-политические аспекты этой деятельности отступили в далекую даль, а чисто религиозные общественные инициативы вышли на первый план. Соответствующая эволюция была совместным жизненным опытом Новоселова и Тихомирова.

В годы первой русской революции они оба, в меру сил, пытались противостоять разрушительным идеям и отстаивать монархию. Тихомиров это делал как политолог: в 1905 году он выпустил свой фундаментальный труд «Монархическая государственность», за который был награжден серебряной чернильницей от Николая II. Новоселов издавал брошюрки в пользу монархии, приводя убедительные для интеллигенции авторитеты (вроде Белинского) и публикуя также популярные статьи Тихомирова. В частности, эти статьи развивали идею позднего Леонтьева о том, что социализм в России непременно обернется «грядущим рабством» — огромным усилением деспотии и социального неравенства, — «и Великому инквизитору позволительно будет, вставши из гроба, показать тогда язык Феодору Михайловичу Достоевскому». Последняя фраза — из письма Леонтьева к Розанову от 1891 года, тогда уже опубликованного. Это письмо и весь круг леонтьевских идей о социализме был камертоном, с которым сверяли «музыку революции» и Тихомиров, и Новоселов.

Когда в 1907 году революция отступила, ни у Новоселова, ни у Тихомирова не оставалось иллюзий о будущем монархии. Оба посчитали, что пытаться ее «спасать» и вообще стремиться к политическому влиянию на умы — это только зря отвлекаться от «единого на потребу». Для Тихомирова, пришедшего к таким мыслям параллельно с занятием поста главного редактора главной консервативной газеты, «Московских ведомостей» (1909–1913), такое умонастроение может показаться не совсем понятным, если не заглянуть чуть дальше в глубину его личности и биографии. Тогда станет видно, что и у него взгляд на политику был не столько практическим, сколько религиозным.

В молодости Лев Тихомиров был правой рукой Петра Лавровича Лаврова и, таким образом, заместителем руководителя террористической организации «Народная воля». Он судился по «процессу 193-х» в 1873 году. Почти сразу после освобождения (1878 г.) переходит на нелегальное положение, чтобы уйти от надзора полиции. На учредительном съезде «Народной воли» в 1879 году в Липецке избирается в ее Исполнительный комитет и поддерживает принятое съездом решение о подготовке цареубийства. В цареубийстве 1 марта 1881 года непосредственного участия не принимал (только потому, что в этот момент уже не был членом Исполнительного комитета), но стал автором прокламации Исполнительного комитета, выпущенной сразу после преступления. Прожив несколько лет в подполье, в совершенстве изучив искусство пользоваться поддельными документами, все-таки бежал в 1882 году от неминуемого ареста заграницу. Использовал свое положение в руководстве партии, чтобы блокировать планы убийства Александра III.

В Женеве в 1882 году у него рождается сын Александр. Сын болеет, требует внимания, а эмиграция дает хотя бы частичную изоляцию от прежней среды общения. В 1886 году, именно в потоке размышлений, связанных с сыном, Тихомиров испытывает внутренний религиозный переворот. Он принимает православную веру, кается и соединяется с Церковью. В 1888 году во Франции он выпускает свою книгу-выстрел (даже целый залп реактивной артиллерии) — «Почему я перестал быть революционером». А в 1889 году присылает Александру III вместе с экземпляром этой книги прошение о помиловании и просьбу дать ему поработать в России на благо монархии (это уже второе письмо Тихомирова к царю: первое было после цареубийства — письмо-ультиматум от имени «Народной воли»). Просьба будет удовлетворена, хотя, к великому огорчению Тихомирова, государственная служба окажется для него навсегда закрыта. Прибыв в Петербург, он почти первым делом идет в Петропавловский собор к гробнице Александра II — молиться и просить прощения.

Упомянутый сын Тихомирова вырастет монахом Тихоном, а потом (в 1920 г.) станет седьмым епископом Кирилловским — городка, выросшего вокруг Кирилло-Белозерского монастыря. Епископство закончится арестом в 1927 году. После трех лет лагерей он освободится, но весь остаток жизни проведет в почти полном затворе в Ярославле — в суровых аскетических трудах и непрестанной Иисусовой молитве. Умрет в 1955 году и будет похоронен сергианами. Боевая подруга молодости Льва Тихомирова, известная народоволка Вера Фигнер писала в 1920-е годы о монашестве любимого сына Тихомирова как о страшном горе, постигшем его семью из-за предательства отца (которое она объясняла, скорее, психическим заболеванием, нежели злонамеренностью).

Отойдя от революционного народничества, Лев Тихомиров не очень изменил своим базовым народническим убеждениям, но теперь они привели его к монархизму. Он, однако, понимал монархию как власть народа, врученную династии или монарху, которую народ может и забрать. Тем не менее, сохраняя идеализированное представление о русском народе, он считал, что монархия — лучшая из возможных для него форм правления. В событиях первой русской революции способность идеализировать народ несколько выгорела. Соответственно, ценность монархии убавилась. Февральскую революцию Тихомиров встретит без особого одобрения, но с облегчением и надеждами. При большевиках он даже получит право на какие-то льготы, положенные бывшим народовольцам, но в эти годы он будет писать художественное произведение — «эсхатологическую фантазию» «В последние дни». Он доживет до 1923 года.

Новоселов тоже не был склонен к сакрализации монархии, особенно если понимать ее как сакрализацию монархов. Этому не способствовало «византийское» (в леонтьевском смысле) восприятие христианства. Священный характер монаршего служения, аналогично служению церковному, в такой «византийской» перспективе означал, скорее, повышение персональных рисков для тех, кто оказавшись на этом служении, проходит его не так, как должно. Как священнослужитель всегда находится под угрозой извержения из сана, так и монарх. Падение российской монархии и с ней всей Российской империи Новоселов считал заслуженным. Он подробно говорил об этом на допросах в ГПУ, не забывая сказать в лицо представителям советской власти, что он считает ее посланной народу для наказания:

 

Я, как верующий человек, считаю, что и царь, и Церковь, и весь православный русский народ нарушили заветы христианства тем, что царь, например, неправильно управлял страной, Церковь заботилась о собственном материальном благополучии, забыв духовные интересы паствы, а народ, отпадая от веры, предавался пьянству, распутству и другим порокам. Революцию, советскую власть я считаю карой для исправления русского народа и водворения той правды, которая нарушалась прежней государственной жизнью... (допрос 7 августа 1930 г.).   

По поводу моих убеждений могу показать следующее: я, как славянофил, придерживался монархических воззрений, но эти мои воззрения оставались чисто теоретическими: ни в каких монархических организациях я не состоял. Как я уже раньше показывал, для меня в славянофильстве существенным моментом являлся религиозный. Касаясь моего отношения к советской власти, должен прежде всего сказать, что я являюсь ее недругом, опять-таки в силу моих религиозных убеждений. Поскольку советская власть является властью безбожной, и даже богоборческой, я считаю, что, как истинный христианин, не могу укреплять каким бы то ни было путем эту власть, в силу ее, повторяю, богоборческого характера... (допрос 9 апреля 1931 г.).

Но об этом же он говорил и раньше, будучи на свободе. Новоселовская брошюра приблизительно 1928 года (возможно, написанная в соавторстве с Феодором Андреевым) «Что должен знать православный христианин?» в первом же ответе формулирует по поводу советской власти ровно тот же принцип, который относился и к власти царской (тем более, что цитата из Исидора Пелусиота, святого V века, касалась власти православных императоров):

 

Как следует понимать слова св. ап. Павла: “Несть бо власть аще не от Бога” (Рим. 13, 1)? Ответ: Власть от Бога, а не начальник, говорит прп. Исидор Пелусиот… т. е. власть или идеал власти есть тот Божественный порядок, по которому одни начальствуют, а другие им подчиняются, ради Бога и по чувству долга, как дети родителям…

 

По темпераменту и способности к неконвенциональному поведению Тихомиров был вполне подстать Новоселову. Оба были очень чутки к опасности пойти на поводу у «своих», то есть в чем-то пожертвовать истиной ради того, чтобы не потерять союзников или просто не огорчить хороших людей. Из-за этого, в частности, у новоселовского кружка, несмотря на присущий ему национализм (леонтьевского типа), не заладилось общение с околоцерковными националистическими кругами другого рода — теми, где принимали всерьез религиозный настрой книг Сергея Нилуса и верили в подлинность «Протоколов Сионских мудрецов».

Новоселов избегал публичных дискуссий на нерелигиозные темы. Но Тихомиров по своей должности главного редактора «Московских ведомостей» избегать их не мог. В 1911 году ему случилось сформулировать суть расхождений с этими «другими» националистами в программной статье «Что значит жить и думать по-русски?». Поводом послужило требование правых запретить евреям поступать в православные духовные учебные заведения, то есть запретить им путь в православный клир. Чтобы понять, насколько эта идея задевала личный жизненный опыт Тихомирова, нужно прочитать его мемуарный очерк «Еврей-священник. Отец Сергий Слепян» — это настоящее житие священника, положившего свою жизнь на служение среди русских фабричных рабочих. Но в «Московских ведомостях» Тихомиров формулирует только теорию вопроса:

 

Нельзя не заметить поразительного сходства национальной узости иных наших патриотов с той еврейской национальной психологией, которую обличали пророки. В узких порывах патриотизма и у нас понятие о вере ныне смешивается с понятием о племени и русский народ представляется живущим верой только для самого себя, в эгоистической замкнутости. Но такое воззрение внушается не христианским, а еврейским духом. Русский народ имеет великие заслуги в христианском деле именно потому, что всегда признавал себя не собственником христианства, а слугой, сам ему служил, а не его заставлял служить себе. В этом отношении историческая русская национальность является антиподом исторического еврейства, которое, вопреки указаниям пророков, всегда стремилось отождествить веру с этническим элементом, считало себя "избранным" только потому, что составляет известное племя. Но нам, христианам, известно, что чада Авраамовы считаются не по плоти [ср. Мф 3, 9]. Как же нам воскрешать в своей вере еврейскую точку зрения, да еще при этом воображать победить евреев, усваивая их дух?

 

Было бы несправедливо думать, будто все оппоненты Тихомирова были глухи к каким-либо аргументам. Когда «всё худшее» уже свершится, в 1920-е годы, все те, для кого на первом месте вера, совершенно забудут о подобных темах для споров в условиях гонений на Церковь. Для верующих станет неважным, кто и в какой степени был или не был черносотенцем до революции. А для гонителей это тоже станет неважным, так как «черносотенным духовенством» большевики станут называть всех, кто не подчинялся ГПУ.

 

Церковь Филадельфийская

 

Будучи немного знакомым с Владимиром Соловьевым, Тихомиров успел еще при его жизни всерьез задуматься над его эсхатологической концепцией. После 1907 года эти мысли получили развитие в статьях и в книге «Религиозно-философские основы истории». Многие идеи этой книги звучали в докладах Тихомирова на заседаниях новоселовского кружка в 1916–1918 годах, и, скорее всего, она предназначалась для «Религиозно-философской библиотеки» (но была впервые опубликована в 1997 году).

Тихомиров никак не находил в современности признаков непосредственной близости Второго пришествия Христа, но он считал, что упомянутые в Апокалипсисе Иоанна семь малоазийских церквей можно понимать как символы семи фаз развития единой Вселенской Церкви. Нынешний момент — это эпоха трех последних церквей из семи: Сардийской, Филадельфийской и Лаодикийской. Сардийская содержит в себе некоторое количество верных христиан, но их мало. Ангел этой церкви носит имя, будто он жив, но он мертв. Это современная Российская Церковь (речь идет о дореволюционном времени). Филадельфийская церковь — та, что не отвергается имени Христова, оказывается стойкой во время всеобщего искушения и венчается победным венцом. Наконец, Лаодикийская (о которой в русской христианской литературе особенно много писали еще со времен Достоевского) — та, которая ни холодна, ни горяча, и поэтому Господь обещает «изблевать ее из уст Своих». Это те две церкви, истинная Филадельфийская и ложная теплохладная Лаодикийская, на которые предстояло в ближайшее время распасться дореволюционной Российской церкви.

Все это говорилось Тихомировым задолго до революции и впервые оформилось в статью в 1907 году. Для Новоселова и вообще для новоселовского кружка это схема трех церквей к 1917 году превратилась в привычный способ рецепции церковной реальности. Богословские споры об имени Божием в 1912 году — Новоселов воспримет их как событие эпохальное — акцентировали верность имени Божию как признак Филадельфийской церкви, чистой церкви последних времен. Теплохладность Лаодикийской церкви будет как нельзя лучше соотноситься со господствующим равнодушием к догматике, которое обнаружат споры об имени Божием, а потом и вообще с равнодушием к церковной истине, которое выявят смуты 1920-х годов.

На рубеже 1918 и 1919 годов, видя развал уже не только империи, но и Российской церкви с ее на тот момент только что разогнанным большевиками помпезным, но бесполезным Поместным Собором, Новоселов впервые обратится с «письмом к друзьям», чтобы разъяснить нынешнее церковное положение. «Письма к друзьям» — это название его будущего сборника из двадцати открытых писем, писавшихся с 1922 по 1927 годы. Письмо, о котором мы говорим сейчас, не вошло в этот сборник, но может рассматриваться как предисловие к нему или как «письмо номер ноль». Оно завершается выводом (в котором еще и переводятся с греческого и переосмысливаются топонимы Филадельфийская и Лаодикийская, так что выходит противопоставление христианского «братолюбия» социалистическому «народоправству»):

 

Странно и, пожалуй, страшно сказать, что спасают нашу Церковь, святыню нашего сердца, не Собор, не Высшее Церковное Управление, а сильный социалистический пресс, выжимающий, говоря языком Апокалипсиса, из теперешней умирающей (Апок. 3:1) церкви Сардийской верную ("сохраняющую слово Христово и не отрекающуюся от Имени Христова", 3:8) Филадельфийскую и отжимающий на сторону "теплохладную, нищую, слепую и нагую" Лаодикийскую ("народоправческую" — христианско-социалистическую) 3:15,17.

Да сохранит нас Господь от сообщения с Лаодикией и да вселит в шатры Филадельфийские ("братолюбивые"), не многолюдные, но "хранящие слово Господне и не отрекающиеся от Имени Его" (Апок. 3:8).

 

В начале 1924 года скрывающийся от советской власти Новоселов посвятит теме Филадельфийской церкви целый трактат (10-е «письмо к друзьям»). Это писалось в обстановке нервозности, связанной с колебаниями патриарха Тихона, который слишком поддавался влиянию своего окружения, и, при всей личной симпатии, не вызывал доверия к своей твердости. В 1924 году главным требованием к Тихону со стороны ГПУ было его вступление в общение с обновленческим протопресвитером Владимиром Красницким, недавним палачом Петроградского митрополита Вениамина (главным лжесвидетелем обвинения на его процессе в 1922 году) и очевидного даже не еретика, а безбожника. Власти требовали включения Красницкого в высшие органы церковного управления. В мае 1924 года патриарх Тихон примет это условие под угрозой ареста всех архиереев. Почти случайно митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), оказавшись в нужное время в нужном месте, успеет его переубедить вошедшим в историю контраргументом: «Ваше Святейшество, о нас, архиереях, не думайте. Мы теперь только и годны на тюрьмы...» 

Когда лучшие из архиереев старого поставления были «только и годны на тюрьмы», на их место промыслом Божиим были вызваны люди совершенно иной складки, и Новоселов был среди них первым. Когда патриарх Тихон решался внести на евхаристический пир в чертоге небесного Царствия тарелку кала, Новоселов в нескольких «письмах к друзьям» объясняет на святоотеческих примерах, почему, как и когда нужно отделяться от патриарха, и как при этом сохранить церковную организацию. В отличие от Кирилла Казанского, он не мог прямо влиять на Тихона, но зато на паству он влиять мог.

В 1924 году тревога, к счастью, оказалась учебной. Отработанные навыки потребовались чуть позже, после смерти патриарха Тихона (1925) — при разрыве с фактическим главой церковной организации митрополитом Сергием (Страгородским) в 1927–1928 годах. В написанных весной 1928 года «Ответах востязующим» (то есть спрашивающим) Новоселов собирает по нескольку библейских или святоотеческих цитат на каждое стандартное возражение сергиан. Ответ на вопрос XXI «Чего вы ожидаете в будущем?» начинается с цитат из Апокалипсиса (3, 4-10): «…И Ангелу Филадельфийской Церкви напиши: знаю твои дела, ты не много имеешь силы, и сохранил слово Мое, и не отрекся имени Моего. Поелику ты сохранил слово терпения Моего, то и Я сохраню тебя от годины искушений, которая приидет на вселенную, чтобы испытать живущих на земле».

 

Герман

 

Бывает, что очень кратковременное явление оказывает очень сильное воздействие на ход истории, но потом исчезает, оставаясь трудноуловимым для историков будущего. В истории предреволюционной российской Церкви таким явлением оказалась Свято-Смоленская Зосимова пустынь — возобновленная в качестве филиала Троице-Сергиевой лавры около 1896 года и окончательно закрытая большевиками в 1923-м (официально же пустынь с 1920 года считалась сельскохозяйственной артелью). Этот монастырь, первоначально основанный в 1680-х годах схимонахом Троице-Сергиевой лавры Зосимой под городом Александровом (ныне во Владимирской области, недалеко от станции Арсаки), запустел уже вскоре после его смерти. В 1890-е годы он обрел новую жизнь, вновь от лаврских монахов, а построенный тогда большой храм в честь Смоленской иконы Божией Матери дал ему новое имя.

В начале ХХ века Зосимова пустынь прославилась двумя старцами — Германом (Гомзиным; 1844–1923) и его учеником Алексием (Соловьевым; 1846–1928). Герман предсказал закрытие пустыни вскоре после его смерти. Алексий доживал последние годы у своей духовной дочери в Сергиевом Посаде. Он успел отрицательно отреагировать на отделения от митрополита Сергия (Страгородского), но в 1928 году процесс разделения Российской церкви на сергиан и истинно-православных был только в самом начале. Даже Новоселов тогда надеялся на кратковременность разделения и не настаивал на его обязательности. Так бы оно и вышло, если бы не дальнейшие действия Сергия по углублению раскола (вплоть до того, что Сергий своим указом 1929 года приравняет отделившихся от него к неправославным и постановит лишать их даже христианского погребения). Именно такими действиями Сергия сергианство затвердевало в отдельную конфессию со своей особой от традиционного православия верой.

При выборах патриарха в 1917 году собор поручил старцу Алексию вытащить жребий с одним из трех имен кандидатов, определенных голосованием, и он выбрал Тихона, голосов за которого было меньше всего (а большинство голосов получил Антоний (Храповицкий), что косвенно говорит о перспективах рассмотрения на соборе вопроса об имяславии; мы к этому еще вернемся).

В дореволюционное время старцев Германа и Алексия посещали многие, если не все яркие церковные деятели 1910-х –1920-х годов, но только о некоторых можно сказать, что они находились под духовным руководством кого-то из них. В частности, еще в 1900-е годы под систематическое духовное руководство старца Германа придут Новоселов и великая княгиня Елисавета Феодоровна (кажется, ее руководителями были совместно оба старца, Герман и Алексий). Само их знакомство и, что гораздо важнее, единство их духовного направления, несомненно, определилось влиянием старца Германа. Семьи Тихомировых и Фуделей были под руководством старца Алексия. В дневнике Льва Тихомирова есть трогательная запись от 6 июня 1916 года, передающая впечатления от прощания его дочерей со старцем Алексием перед уходом того в затвор. Между прочим, старец «снова» говорил дочерям о желательности Тихомирову сделаться священником, несмотря на возраст (64 года), но тот не послушался. В той же записи упоминается ослабевший о. Герман — «…который, впрочем, слишком слаб, чтобы принимать многих, но из старых кое-кого принимает (как Новоселова)».

Старец Герман будет стоять «за кадром», а точнее, за фигурами своих духовных чад, Новоселова и Елисаветы Феодоровны, в обеих околорелигиозных войнах предреволюционной России, в которых этим духовным чадам придется принять участие в качестве генералов, — деле Распутина и споре об именах Божиих.

 

Две сестры

 

Великая княгиня Елисавета Феодоровна родилась в один год с Новоселовым, 1864-й. Православие она приняла чуть раньше него, в 1891, уже на восьмом году церковного брака с великим князем Сергеем Александровичем (родным братом Александра III). Тогда в высшем свете не было принято особенно обращать внимание на вероисповедание, если речь не шла непосредственно о царе или наследнике престола. Обряд венчания Елисаветы и Сергия в 1884 году совершили дважды: сначала по православному, потом по лютеранскому обряду. Но Елисавета отнеслась к православию очень серьезно, несколько лет ходила молиться в православные храмы и только потом решилась на смену конфессии. Это было настоящее религиозное обращение, как и у Новоселова из толстовства.

Еще в лютеранстве у будущей Елисаветы (тогда еще Эллы) проявился твердый аскетический настрой. Она бы и не выходила замуж, если бы это было возможно для ее круга, но тут как раз появилась удачная возможность брака с Сергеем Александровичем, который также не стремился к обычным семейным отношениям, хотя и в силу своих особенных причин. Семья, тем не менее, была очень дружная, хотя и, разумеется, бездетная. Убийство Сергея Александровича в 1905 году террористом Каляевым стало для Елисаветы настоящей трагедией. После этого для нее приоткрылся, но еще не совсем открылся путь к монашеству. Мешала необходимость войти, для официального монашества, в подчинение синодальным структурам. Под руководством старца Германа было, однако, найдено соломоново решение: Марфо-Мариинская обитель милосердия, основанная Елисаветой в 1909 году, — формально не монастырь, а фактически монастырь с особым уставом. Сама Елисавета, как стало точно известно после ее мученической кончины 18 июля 1918 года (на следующий день после убиения царской семьи), была монахиней в тайном постриге  - она носила под одеждой монашеский параман. Предположительно, ее постригал в монашество старец Герман.

Тяжелейшим искушением всей ее жизни стала ее младшая (на восемь лет) сестра Аликс, с 1894 года супруга Николая II императрица Александра Феодоровна. Проблемы начались намного раньше того, как отношения между сестрами были прерваны из-за Распутина. Теперь это легко проследить по опубликованным письмам Елисаветы Феодоровны к ее любимой старшей подруге Марии Феодоровне (жене Александра III и матери Николая II). Елисавета очень переживает за сестру, очень радуется ее необычно серьезному отношению к вопросам веры и, наконец, к ее сознательному принятию православия. Но с 1902 года появляется проблема — влияние «Мэтра Филиппа»: «…бессознательно Аликс могла подпасть под его влияние, что все хорошо и Бог сохранит ее. И она слепо верила, не видя различий между истинной верой и состоянием экзальтации на почве религиозности».

Филипп Низье, о котором тут речь, — французский спирит, маг, предсказатель, лидер ордена мартинистов и т.п. (в соответствующей среде это личность, весьма почитаемая до сих пор). Непосредственным поводом для беспокойства Елисаветы стала неформальная встреча с Филиппом Николая II во Франции 20 сентября 1901 года, которая не осталась в тайне. К тому времени Филипп был уже весьма близок к семье   двоюродного дяди Николая II, великого князя Петра Николаевича, его жены Милицы (по происхождению черногорской княжны) и ее родной сестры Станы (Анастасии). Сестры-черногорки не на шутку увлекались всевозможным оккультизмом и магией и успешно боролись за влияние на царственную чету со всеми, включая Елисавету. В переписке Елисаветы и Марии Феодоровны сестры-черногорки именуются не иначе как «Тараканами» (видно, что у Елисаветы еще не было монашеского воспитания!). Елисавета, как видно из этого письма 1902 года, сразу увидела, что причина в экзальтированной религиозности ее сестры. Пока что она, однако, надеялась на лучшее, но выходило наоборот. Влияние черногорок сможет перебить только Распутин, которого они же и приведут в царский дом. В дневниках Николая II «мэтр Филипп» будет именоваться «наш друг» — как впоследствии Распутин.

В монархических кругах возникла легенда, будто удаление «Мэтра Филиппа» от двора в 1904 году произошло под влиянием Иоанна Кронштадтского (в действительности о. Иоанн имел заметное влияние на Александра III, но уже никакого — на Николая II и его близких). В оккультно-масонских кругах почитателей Филиппа передается рассказ о письме-завещании Филиппа Николаю II после рождения наследника (1904 г.), в котором он точно предсказал дату собственной смерти 2 августа 1905 года, а заодно крушение России и династии в следующем десятилетии, но с последующим возрождением и того, и другого; а сам он тогда обещал вернуться в образе ребенка, явно на мессианский манер. Если даже истина где-то посередине, то точно не может быть речи о каком-либо критическом отношении царственной четы к Филиппу.

Это доказывается письмами Александры Феодоровны к царю в Ставку во время войны: «Наш первый Друг дал мне икону с колокольчиком, который предостерегает меня от злых людей и препятствует им приближаться ко мне. Я это чувствую и таким образом могу и тебя оберегать от них. — Даже твоя семья чувствует это, и поэтому они стараются подойти к тебе, когда ты один, когда знают, что что-нибудь не так и я не одобряю. — Это не по моей воле, а Бог желает, чтобы твоя бедная жена была твоей помощницей. Гр<игорий Распутин> всегда это говорил, — m-r Ph<ilippe> тоже…» (16 июня 1915). В этом же письме делались далеко идущие выводы: «…та страна, Государь которой направляется Божиим человеком, не может погибнуть. О, отдай себя больше под его руководство!» — прямым текстом предложение царю отдать себя под руководство Распутина. На голос этой же иконы с колокольчиком, подаренной Филиппом, императрица предлагает ориентироваться при решении кадровых вопросов в правительстве 4 декабря 1916 года, а 14 декабря 1916 года она ссылается на авторитет Филиппа, уговаривая царя «не давать конституции». А вот она пишет о помощи иконы с колокольчиком против людей, изобличавших Распутина перед царем: «Моя икона с колокольчиком действительно научила меня распознавать людей. Сначала я не обращала достаточного внимания, не доверяла своему собственному мнению, но теперь убедилась, что эта икона и наш Друг [Филипп или уже Распутин? — впрочем, уже неважно] помогли мне лучше распознавать людей. Колокольчик зазвенел бы, если бы они подошли ко мне с дурными намерениями, он помешал бы им ко мне подойти — этим Орловским [намеренное искажение фамилии ген. Орлова], Джунковским и Дрентельнам, которые имеют этот "странный страх" передо мною. За ними надо усиленно наблюдать. А ты дружок, слушай моих слов, — это не моя мудрость, а особый инстинкт, данный мне Богом помимо меня, чтобы помогать тебе» (9 сентября 1915 г.).

Фрейлина Анна Вырубова, близкая и абсолютно единомудренная подруга императрицы, в простоте душевной рассказывает, как плавно и естественно совершился переход от Филиппа к Распутину: «Я… слыхала от Их Величеств, что М. Philippe до своей смерти предрек им, что у них будет "другой друг, который будет говорить с ними о Боге". Впоследствии появление Распутина, или Григория Ефимовича, как его называли, они сочли за осуществление предсказания М. Philippe об ином друге». Филипп — «наш первый друг», а Распутин — второй.

Сегодня затруднительно даже спрашивать о какой-либо совместимости всех этих магических (или психопатологических) практик с традиционным христианством, но в начале ХХ века грань между оккультизмом и христианством в сознании интеллигенции была смазана. Например, на ученика и главного продолжателя дела Филиппа, Папюса (который, кстати, ввел Филиппа в круг русских великих князей) П. А. Флоренский ссылается в одном ряду с отцами Церкви и нормальными учеными в своей диссертации, защищенной в Московской духовной академии, «Столп и утверждение Истины» (защищена в 1912, изд. 1914). И в более поздних трудах начала 1920-х годов он вполне всерьез рассуждает об оккультных силах, не считая их при этом бесовскими и даже, напротив, разрабатывая на их основе собственное учение об именах.

Вера Елисаветы Феодоровны и Новоселова предполагала отчетливое различение между аскетизмом и оккультизмом. Но часто люди, искренне считавшие себя православными, как Флоренский или Александра Феодоровна, были «просто верующими» — без разбора. Когда ректора Академии епископа Феодора (Поздеевского) спрашивали, почему он сделал редактором официального журнала «Богословский Вестник» П. А. Флоренского, он, по свидетельству А. Ф. Лосева, отвечал: «Этот хотя бы во что-то верует», — намекая на рационализм и безверие остальной академической профессуры. Если бы не катастрофические события с Распутиным, то, вероятно, и неразборчивая вера царской четы никем не рассматривалась бы под лупой.

В свою очередь, и Александра Феодоровна говорила о «недоброй ханжеской клике Эллы» (в письме к царю от 15 июня 1915), пытаясь не допустить назначения обер-прокурором Синода антираспутинца А. Д. Самарина, причисленного ею к этой «клике» (назначение все-таки состоялось, но Самарину удалось продержаться лишь с июля до сентября). Насчет Самарина она почти не ошибалась: это был друг Новоселова. Летом 1917 года епархиальное собрание Москвы по предложению о. Иосифа Фуделя будет рассматривать его кандидатуру, мирянина (вдовца), в митрополиты Московские. В первом туре он наберет одинаковое число голосов, 297, с епископом Тихоном (Белавиным), будущим патриархом, но во втором туре все-таки ему проиграет. Как заметил тогда кто-то из священников, «Самарин был бы для Церкви хорош, а для духовенства тяжел». Самарину предстоял путь лагерей и исповедничества в 1920-е годы, но с мирной кончиной в Костроме в 1932 году. По своему душевному расположению он был против Сергия и даже перестал было ходить в сергианский храм, но потом не выдержал без церковного богослужения и вернулся. Бывало и так.

 

Казни еретиков?

 

1910 годом датируется письмо Елисаветы Феодоровны Николаю II, в котором она предпринимает, может быть, последнюю попытку его вразумить относительно Распутина (разговаривать с сестрой она уже давно не пытается). Потом она уже не берется за такие разговоры, но и публично не выступает. С 1910 по 1912 годы центральной фигурой в деле обличения Распутина становится Новоселов (хотя Распутин и его окружение несправедливо считают, что за ним стоит Елисавета). Лев Тихомиров предоставляет Новоселову трибуну «Московских ведомостей». Для Новоселова совершенно ясно, что Распутин — насквозь лживый человек, ведущий двойную жизнь, где-то прикидываясь верующим человеком из народа, а в других случаях тонущий в пьянстве и разврате. Но самое главное, что за этим стоит религиозная подоплека: Распутин – хлыст. Тут шла речь не о том, что Распутин входил в какие-либо хлыстовские организации, а о том, что он сам был центром своей собственной хлыстовской организации. Некоторые хлыстовские практики Распутина могли наблюдать даже случайные люди. Так, в мемуарах писательницы Тэффи описывается, как они с Розановым оказались свидетелями знаменитого распутинского экстатического танца: «"Ну, какое же может быть после этого сомнение?" — сказал за мной голос Розанова, — "Хлыст!"» На рассказы поклонниц Распутина о его практиках совместного похода в баню для совершения ритуала изгнания блудного беса, Николай II, когда ему их передавали, отвечал, будто «у простолюдинов так принято». Современная медицина (в трудах Роберта Хаера и Отто Кернберга) описывает людей склада Распутина как особого рода психопатов и раскрывает механизмы их влияния на людей, вроде того, чему подверглась Александра Феодоровна. Но в 1910-е годы психология Распутина никого не интересовала. Кому-то в деле Распутина была важна политика, а кому-то — религия.

Новоселов публично потребовал от Синода, чтобы он сказал свое слово: «Где его "святейшество" [дореволюционный Синод считался заместителем патриарха и поэтому носил патриарший титул "святейший"], если он, по нерадению или по малодушию не блюдет чистоты веры в Церкви Божией и попускает развратному хлысту творить дела тьмы под личиною света? Где его "правящая десница", если он и пальцем не хочет шевельнуть, чтобы извергнуть дерзкого растлителя и еретика из ограды церковной?» (открытое письмо Новоселова, опубликованное в газете «Голос Москвы» 24 января 1912 г.). Одновременно он выпускает книгу документальных материалов «Григорий Распутин и мистическое распутство» (1912). Книгу конфискует цензура, но ее материалы успевают широко разойтись и звучат с думской трибуны. Политические силы всех направлений имели тут свои интересы, но беспокойство Новоселова касается религии: при дворе захватило власть «мистическое распутство», и оно оплетает собой всю систему государственного управления. И действительно, процесс фактического захвата Распутиным государственной власти будет продолжаться — неравномерно, но верно, — до самого конца 1916 года, до убийства Распутина в ночь на 17/30 декабря.

Елисавете Феодоровне пришлось оправдываться перед Николаем II по поводу новоселовской книги, и это дало ей случай написать о своих отношениях с Новоселовым (4 февраля 1912 года) и о том, почему она больше не может кого-либо (то есть, прежде всего, Новоселова) отговаривать от обсуждения Распутина в печати:

 

...всю историю с книжкой [Новоселова] тебе неверно изложили… Впервые я узнала об этой книжке, когда неожиданно встретила автора на следующий день после ее конфискации, и он рассказал мне обо всем. Я вижусь с ним два-три раза в год; он автор многих интересных духовных брошюр и пылкий труженик на благо нашей Церкви, против тех сомнительных личностей, кто своей жизнью и учением приносит вред,— вот почему он и написал об этом. Вероятно, зная, что я интересуюсь этими вопросами, он возымел намерение послать мне книжку; но, когда спросил меня, хочу ли я этого, я отказалась. Я поступила так, предвидя именно те резоны, что ты привел в своем письме.

Первый раз два года назад я прочла здесь в газетах о – [Елисавета избегает упоминать имя Распутина]. Я была в ужасе — боялась, если узнают, что ты принимал этого человека, на тебя будет брошена черная тень, и когда услышала, что у статьи будет продолжение, то конфиденциально просила автора [очевидно, Новоселова] не печатать его. Теперь в Петербурге все вышло наружу… и стало достоянием свободной прессы; я не могу больше препятствовать людям писать, о чем им хочется. Сейчас везде и всюду пытаются выяснить, кто это и почему об обычном человеке запрещено писать в газетах — ведь, если он пожелает защитить свою честь, он может это сделать с помощью закона и Церкви.

 

В уме у многих православных людей врщникла аналогия с ересью жидовствующих при дворе Ивана III в 1490-е годы. Ересь Распутина, в отличие от ереси, скажем, Л. Н. Толстого, сопровождалась такими практиками, — «мистическим распутством», — которые по византийскому праву подлежали бы смертной казни, и тут даже нестяжатели Нила Сорского поддержали бы такой приговор для нераскаянных лидеров ереси. Благодаря в особенности выступлениям Новоселова, а не просто газетной шумихе, тема Распутина стала обсуждаться в таких православных кругах, где могли говорить «со властию» — с настоящей духовной властью старцев-подвижников, а не с той более низкой властью, которую имеют в Церкви архиереи. Одним из таких подвижников, к которому ежегодно ездила Елисавета Феодоровна, был архимандрит Гавриил Зырянов (1844–1915), живший в Елеазаровом монастыре под Псковом. Он переписывался с сестрами Марфо-Мариинской обители и регулярно в нее приезжал.

Агиограф старца Гавриила, епископ Варнава (Беляев) рассказывает от своего имени следующий случай (к сожалению, без точной даты):

 

Прихожу к Алексию-затворнику [Зосимовой пустыни], тот в заметном волнении: “Представьте себе, что о. Гавриил [Зырянов] Великой княгине сказал. Она спрашивала его про Распутина. И что же он сказал?! «Убить его — что паука: сорок грехов простится...» Но какое же мое положение, — продолжает старец, к которому ездила вся Гатчина, все графини и княгини и весь набожный двор. — Великая княгиня спрашивает меня: «А Вы, батюшка, как думаете?» Ведь Вы понимаете, что это значит? Понимаете?” Я молчу, даю старцу высказаться до конца. “Я ей отвечаю: нет, я не могу благословить... Что Вы, да разве это можно... Нет, не могу”.

 

Старец Алексий не взял на себя ответственность, но старец Гавриил взял. Сохранилось письмо Елисаветы Феодоровны к Феликсу Юсупову — без даты и явно существенно более раннее, чем декабрь 1916-го. Однако по содержанию письма видно, что речь шла о подготовке какой-то насильственной акции против Распутина.

 

Дорогое дитя, дорогой маленький Феликс!

Спасибо за письмо, Господь да благословит тебя и да ведет, ведь в твоих руках возможность сотворить беспредельное благо, благо не только для нескольких человек, а для целой страны. Но помни, дитя мое, что, сражаясь с силами диавола, надо все делать с молитвой. Чтобы Архангел Михаил сохранил тебя от всякого зла, посылаю тебе образок из Киева, из храма Архистратига Михаила и святой Варвары, да защитят они тебя от всякой напасти… [следует инструкция о том, как молиться Архистратигу Михаилу.]

Это письмо в целом построено на иносказаниях, но ясно, что там речь о Распутине, который «погубит» императрицу. Обращение к архангелу Михаилу, традиционному покровителю военных, не оставляет никаких сомнений в том, что готовится предприятие военного, а не чисто духовного характера, хотя и направленное против «сил диавола». Несомненно, что Елисавета чувствовала в какой-то мере личную ответственность за убийство Распутина, когда оно совершилось, да и не могло быть иначе - Феликс был ее духовным воспитанником, который уже тогда и потом всю жизнь почитал ее во святых. Косвенно об этом говорят две ее знаменитые телеграммы (соучастнику убийства великому князю Дмитрию Павловичу и матери Феликса) от 18 декабря: в обеих убийство названо «патриотическим актом». 29 декабря она пишет Николаю II, пытаясь примирить его и с новой реальностью, и с убийцами:

 

…поехала в Саров и Дивеево, десять дней молилась за вас, за твою армию, страну, министров, за болящих душой и телом, и имя этого несчастного [Распутина] было в помяннике, чтобы Бог просветил его и... Возвращаюсь и узнаю, что Феликс убил его, мой маленький Феликс, кого я знала ребенком, кто всю жизнь боялся убить живое существо и не хотел становиться военным, чтобы не пролить крови. Я представила, через что он должен был переступить, чтобы совершить этот поступок, и как он, движимый патриотизмом, решился избавить своего государя и страну от источника бед.

 

Новоселов, вероятно, думал ближе к тому, что запишет в дневнике Лев Тихомиров (20 января 1917): Распутин убран не царским повелением, а поэтому «…убийство только закрепило страшный факт — в чьих руках может быть Россия… Я часто ломаю голову над вопросом, чем можно спасти монархию? И право — не вижу средств. Самое главное в том, что Государь не может, конечно, переродиться и изменить своего характера… Он может только вечно колебаться и переходить от плана к плану. Ну а при этом… можно только рухнуть…».

Распутинская эпопея совершенно уронила в глазах единомышленников Новоселова авторитет как духовной, так и светской власти. Для духовной власти это было плохо, хотя у нее и раньше было не много авторитета. Но к ней подступило и нечто худшее — угроза потери православной веры как таковой.

 

Афонский погром

 

В Российской империи настоящее, то есть аскетическое и молитвенное, монашество долгое время находилось в упадке, а потом, с начала XIX века, довольно быстро возрождалось, но при этом оставалось полностью изолированным от остального общества. Отдельные личности даже из высшего света туда проникали, иногда делали что-либо выдающееся — как уже упоминавшийся Игнатий (Брянчанинов) или возродитель русского монашества на Афоне в 1830-е годы о. Аникита (князь Ширинский-Шихматов), когда-то блестящий поэт-шишковец, а посмертно прототип старца Зосимы для светской части его биографии (упоминается в черновиках Достоевского). Но, став монахами, эти люди совершенно выпадали из поля зрения образованного общества. До самого конца XIX века для русского общества монашество было загробным миром, о котором знали еще меньше, чем о посмертном существовании душ. «Братья Карамазовы» Достоевского только дополнительно экранировали от общества подлинное монашество, хотя сильно подогрели интерес к теме. Ситуацию переломил Леонтьев своей публицистикой 1880-х годов. В то время он уже фактически был монахом, но при этом его монашеское послушание (буквально так: данное духовником старцем Амвросием) состояло в публицистике для светских людей. Если в монастырях бывали монашеские послушания для работы со светскими паломниками, то не было принципиальных препятствий к тому, чтобы создать такое же монашеское послушание для работы с миром в целом.

На рубеже XIX и ХХ веков в монашество уже массово идут образованные люди, по воспитанию не имеющие ничего общего с крестьянским и поповским сословиями. Они увлечены примерами святых, их мозги не промыты (или не промыты вполне) в семинариях-академиях, они готовы слушаться авторитетов духовных, но не привыкли воспринимать некритически обыкновенное церковное начальство. Тут, может быть, надо пояснить, что в церковном праве и вообще в церковном предании воспринимать церковное начальство критически — это не право, а обязанность всех верующих, так как иначе Церковь как целое не сможет сохранить веру. Но когда каноническое церковное управление заменилось государственно-бюрократическим, то и привычки поповского сословия отошли от канонических норм…

Все же до поры до времени сохранялся прежний порядок в том, что у монашества было свое православие со своими книжками и со своими религиозными обычаями, а у светского общества с архиереями, академиями и семинариями — свое, с Макарием Булгаковым вместо Максима Исповедника и с морализмом вместо аскетизма. Все понимали, что соприкосновение одного с другим могло вызвать взрыв, и поэтому не находилось охотников курить на бензоколонке.

В такой внешне безмятежной обстановке — и, разумеется, с одобрения духовной цензуры — в 1910 году вышло уже второе издание книги схимонаха Илариона «На горах Кавказа» (первое выходило в 1907, но быстро разошлось) — автобиографический и насыщенный описанием красот природы трогательный рассказ монаха из простецов о том, как он обучался Иисусовой молитве, с приложением кратких соображений о причине особого значения этой молитвы, сосредоточенной на внимательном повторении имени Иисус («Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешнаго»). Соображения эти сводились к тому, что в этом имени присутствует Бог и, в каком-то смысле, само это имя является Богом. Тут тоже не было ничего особенного или нового. Для любителей аскетической литературы выражения типа «имя Божие есть Бог» были давно уже привычны из сочинений любимого пастыря, о. Иоанна Кронштадтского (скончавшегося в 1908 году), чей авторитет был неоспорим для всех православных, включая царскую семью, хотя духовный его дневник «Моя жизнь во Христе» читали только люди с аскетическими интересами.

У второго издания «На горах Кавказа» была одна особенность: оно было предпринято по совету старца Германа из Зосимовой пустыни на деньги Елисаветы Феодоровны (нужно ли спрашивать, какое отношение к этой книге могло быть у Новоселова?). Издание широко распространялось. Сама Елисавета дарила его оптовыми партиями — как, например, старцу Варсонофию Оптинскому, который потом раздаривал ее своим многочисленным духовным чадам. После этого права на издание выкупил православный медиа-холдинг — Киево-Печерская лавра — и в 1911 году завалил книжный рынок третьим изданием.

Несмотря на огромный теперь уже рыночный успех, книга не нарушала привычного равновесия между православием аскетическим и «семинарским». Они как были, так и оставались в параллельных мирах. Казалось, нет такого человека, который ткнул бы в эти миры железкой, чтобы устроить короткое замыкание. Но вдруг такой человек нашелся: им стал один из главных архиереев империи Антоний (Храповицкий), в то время архиепископ Волынский (в недавнем прошлом – ректор Московской духовной академии; в не очень далеком будущем, с 1921 года — глава эмигрантской Русской Зарубежной Церкви).

Многим хорошим знакомым Антония его агрессивность в деле имяславцев казалась иррациональной. Она разъяснится только после революции, когда (впервые в 1917 году) Антоний опубликует свои собственные оригинальные богословские воззрения (статья «Догмат искупления»), которые впоследствии создадут большой соблазн в Зарубежной Церкви. У Антония была собственная альтернатива семинарской «схоластике», и поэтому монашеское богословие не вызывало его симпатий. Принятие же этого богословия образованными людьми стало и вовсе ножом в сердце.

Антоний был ровесником Новоселова (р. 1863), но вся его жизнь прошла в очень успешном карьерном росте по духовной линии — при подчеркнутом, но подчеркнуто умеренном фрондировании по отношению к церковному официозу. В 1912 году, будучи членом Синода, он опубликовал статью о неканоничности этого органа и необходимости вернуться к патриаршеству. Было несложно догадаться, кого он рассматривал в качестве кандидата в патриархи (и в 1917 году догадка подтвердилась на соборе, когда первым по количеству набранных голосов кандидатом в патриархи стал именно он). Монашеское богословие, набравшее слишком большую популярность среди образованных верующих, начинало всерьез угрожать его планам.

Если очень кратко, то до вмешательства Новоселова события развивались так. Подспудно спор начался в 1909 году, когда среди афонских иноков стала распространяться рукописная и резко критическая рецензия на первое издание «На горах Кавказа», написанная молодым иеромонахом Хрисанфом — выпускником Московской духовной академии. Во втором издании «На горах Кавказа» автор ответил на критику Хрисанфа, и теперь, после третьего издания, его книга вместе с ответом оказалась массово растиражированной. На Афоне книга, в основном, одобрялась, а рецензия находила мало сторонников. Иларион явно выигрывал у Хрисанфа. Тогда в 1912 году рецензию Хрисанфа публикует профильный журнал «Русский инок» — его в обязательном порядке выписывали русские монастыри, даже на Афоне. За публикацией стоял Антоний (Храповицкий), будучи по должности начальником издававшей журнал Почаевской лавры. Он даже сопроводил ее одобрительной заметкой от своего имени. Главная претензия рецензента была богословская, относительно понимания имени Божия. Для Хрисанфа это были просто слова, и он обвинил схимонаха Илариона в невежестве и ереси. Рецензия вызвала новую волну споров, особенно резких на Афоне, где как раз тогда, в 1912 году, именно русские (наиболее многочисленные) монахи заблокировали присоединение Афона к Греции, настояв на сохранении международного статуса монашеской республики. В дело вмешались греческие церковные власти, обвинившие монахов-имяславцев в ереси. Русское правительство, с подачи Синода, их поддержало, послав на Афон войска. Более 600 монахов, отказавшихся согласиться с имяборческим вероисповеданием Синода, было вывезено на русском военном корабле в Россию. Значение русского монашества на Афоне было подорвано, и Афон уже в 1913 году присоединился к Греции. В России же теперь все только начиналось. В 1913 году Синод выпустил Послание против имяславия, которое читали по всем монастырям. Текст был составлен архиепископом Сергием (Страгородским) — членом Синода и учеником Антония (Храповицкого). Постановлением Синода имяславцы отлучались от Церкви. Но никто, конечно, не думал сдаваться.

Задним числом нам видно, что, в преддверии 1917 года, имяславцы были нужнее в России, чем на Афоне. Со времен раскола XVII века в России не бывало подобной сплоченной массы убежденных верующих людей, да еще и в монашеском статусе и с высоким иммунитетом к государственным репрессиям. Если даже советская власть не сумеет с ними справиться, то куда уж было дореволюционным синодалам...

 

Пути имяславцев

 

Имяславцев в Москве встречал Новоселов: он издал в серии «Издания “Религиозно-философской библиотеки”» (это серия-спутник к основной серии) книгу их главного богослова, иеросхимонаха Антония (Булатовича) «Апология веры во Имя Божие и во Имя Иисус» (1913). Анонимное сочувственное предисловие к книге написал Флоренский.

С помощью Новоселова и Елисаветы Феодоровны имяславцы переходят в контрнаступление и берут частичный реванш. Николай II только сейчас вникает в ситуацию лично и получает консенсус авторитетных для него советников в пользу имяславия. С одной стороны, это Елисавета Феодоровна, с другой стороны — императрица и Распутин, который увидел тут шанс вмешаться в дела синодальных архиереев и тем самым расширить собственное влияние. Царь в Царском Селе дает аудиенцию четырем монахам-имяславцам, которые передают ему личное послание Антония Булатовича; для синодальных архиереев это совершенно недостижимая честь. Синоду «выкручивают руки», но его никто не жалеет, так как это орган неканоничный и неавторитетный. Царь требует от Синода отмены осуждения имяславцев, и уже в 1914 году Синод делает вид, что подчиняется. При этом на самом деле принимаются, но оставляются в секрете до лучших времен такие постановления, которые потом позволят сказать, что решения 1913 года оставлены в силе. Тем не менее, монахов-имяславцев допускают к причастию и, если они в священном сане, к сослужению.

С началом войны многие иеромонахи-имяславцы уходят священниками на фронт. Сам Антоний (Булатович), в прошлом гусар и исследователь Африки, получает еще один Георгиевский крест за то, что, будучи вооружен только крестом (священники на войне не имели права носить оружие), поднял полк в атаку.

На официальный запрос Синода о его мнении старец Герман Зосимовский в начале 1914 года ответил: «Молитва Иисусова есть дело сокровенное, а потому возникшие разногласия следовало бы покрыть любовью». В противоположность этому, Варсонофий Оптинский, когда вышло синодальное Послание 1913 года, стал писать своим духовным чадам с просьбой вернуть подаренную им книгу «На горах Кавказа», так как она «оказалась» неправильной. Такое поведение главного на тот момент Оптинского старца шокировало Елисавету Феодоровну, но, пожалуй, оно обнаружило правильность интуиции многих современников и ее в том числе: место Оптиной пустыни еще в 1900-е годы заняла Зосимова пустынь.

Человек, привыкший к Иисусовой молитве, мог не понимать догматики, но он не мог отрешиться от своего собственного опыта познания имени Божия. А старец Варсонофий — несомненно, имевший подобный опыт, — выходит, отрешился. Какая сила могла заставить его это сделать? Светским аналогом этой ситуации является та проблема, которой был посвящен «Николай Палкин», но в отношении аскетического опыта все это было глубже и страшнее.

По вопросу об имяславии разделились и члены новоселовского кружка. Послание Синода понравилось только одному из них, но из числа учредителей и близких друзей Новоселова с давних времен — Федору Дмитриевичу Самарину (родному брату антираспутинского обер-прокурора Синода А. Д. Самарина и родному племяннику ученика Хомякова Ю. Ф. Самарина). Тот даже сказал Новоселову, что после публикации Булатовича при «Религиозно-философской библиотеке» кружок распадается. Новоселову пришлось в ответ занять формальную позицию: «Религиозно-философская библиотека» — его личное дело и кружку не подчиняется.

Почти сразу после выхода «Апологии» в глухую оппозицию имяславцам перейдет П. А. Флоренский: в личной переписке с Антонием (Булатовичем) он убедится, что его собственные идеи об особой силе, присущей словам (как мы помним, оккультного происхождения), вызывают у имяславцев отторжение, а ссылки имяславцев на византийских исихастов и учение св. Григория Паламы (XIV век) ему не близки. Письмо Флоренского другу и также члену новоселовского кружка И. П. Щербову от 13 мая 1913 года показывает чувства человека, ощутившего, что его втянули в чужую игру, — причем, он выражает досаду не только в адрес Антония (Булатовича), но и Новоселова: «Признаться, в душе я много виню имяславцев, и даже М. А[лександрови]ча [Новоселова]. Когда летом [1912 г.] он вознамерился вступиться в этот спор, я ему решительно сказал, что при современном позитивизме, и это дело будет заведомо проигранным». Далее он развивает, на примере имяславия, свое понимание имяславия как эзотерического учения — вполне в духе господствовавшей моды на оккультные тайные знания, но в явном противоречии с церковным преданием: «Мне невыносимо больно, что Имяславие, — древняя священная тайна церкви, — вынесено на торжище и брошено в руки тех, кому не должно касаться его и кои, по всему складу своему, не могут сего постигнуть». — В этом и подобных рассуждениях Флоренский явно путает православную Церковь с какой-нибудь гностической. И тогда становится понятным странное для православного человека, но зато типичное для гностиков (а также многих других нехристиан) отношение к исповедничеству за веру: «Я так устал и от дел и от дрязг из-за Имени, что, кажется, готов согласиться на что угодно, лишь бы оставили меня в покое, — т.е. согласиться внешне, что, вероятно, только и требуется». В традиционном христианстве такое «внешнее» согласие с еретиками всегда считалось отпадением от Церкви. Иногда мучители сами предлагали исповедникам оставаться при своей вере, но согласиться с ними лишь внешне, — а исповедники (как, например, дорогие сердцу Новоселова и охотно приводившиеся им в пример Максим Исповедник или Феодор Студит, IX в.) все-таки не соглашались и терпели мучения. Это письмо Щербову хорошо объясняет и то, почему Флоренский останется с сергианами, хотя лучшие его друзья, как Новоселов и Феодор Андреев, пойдут с исповедниками: его эзотерической вере не могло угрожать и сергианство, как не угрожало ей имяборчество.

Имяславие Антония (Булатовича) повлияет на Флоренского амбивалентно: в части догматики оно будет им отвергнуто. Впоследствии идеи Флоренского об имяславии будут развивать С. Н. Булгаков и А. Ф. Лосев, каждый по-своему; Лосев будет стремиться выразить в формах имяславия некий синтез наследия Флоренского и учения Григория Паламы. Все это будет очень далеко от Антония (Булатовича), который предпочитал Паламу без Флоренского.

 

Что делать с патриархом

 

Ситуация с имяславцами особо не менялась до начала Поместного собора 1917 года. На соборе вопрос об имяславии был поставлен на обсуждение. Начала заседать специальная соборная комиссия, на которой прозвучали голоса «против» и «за». Позиция имяборцев была теперь усилена аргументом, что имяславие было проявлением в Церкви гнета царизма. Но комиссия не успела подготовить свой доклад собору, и вопрос остался нерешенным. После разгона собора,  осенью 1918 года имяборцы взяли реванш явочным порядком. Имяславцев опять запретили в священнослужении и отлучили от причастия. Вскоре за этим последовало новое постановление Синода — только теперь уже не дореволюционного и неканоничного, а каноничного (избранного собором) и под председательством патриарха Тихона. В постановлении необходимость рассмотреть вопрос об имяславии на соборе когда-нибудь в будущем была продекларирована, но и только. В остальном возвращалось в силу постановление 1913 года, причем, были обнародованы и секретные документы 1914 года, которые сохраняли в силе все обвинения против имяславцев. Имяславцы, в свою очередь, вернулись к положению 1913 года, заявив о разрыве церковного общения с патриархом Тихоном и всем тихоновским епископатом (при этом они остались без епископов в своей среде).

Впрочем, даже и вполне каноничные церковные власти, да хоть бы и целый собор не смогли бы переубедить Новоселова одним лишь авторитетом. Вопреки распространенному среди православных и тогда, и сейчас заблуждению, соборы, даже вселенские, не являются в православии непогрешимыми коллективными аналогами Римских пап. Все внешние средства для выражения церковного учения, в принципе, погрешимы. Зато «…вселенскость, непогрешимость, соборность имеются везде, в каждом подлинном, тождественном с церковною верою свидетельстве, даваемом по участию в Святой Церкви кем бы то ни было: Собором, великим или малым, или отдельным лицом, хотя бы даже юродивым или ребенком. И отсюда вытекает церковный тезис полной, абсолютной отрешенности соборного начала от каких бы то ни было формально-юридических правил его проявления. Дух свидетельствует о Себе в Христовой Церкви когда хочет, где хочет и как хочет, потому что не мы является мерою для Духа, а Дух является мерою для нас» (Новоселов, 11-е письмо к друзьям, 29 февраля 1924).

Прещения на имяславцев Новоселов воспринял как эпитафию бесславно завершившемуся поместному собору. Это и стало непосредственным поводом к его уже цитировавшемуся «письму к друзьям номер ноль». Он вспоминает там ощущения весны 1918 года, — патриаршей службы в первое воскресенье Великого поста, когда совершается чин Торжества Православия и провозглашаются анафематизмы. В том году патриарх анафематствовал «разоряющих церкви Божии» и тому подобных кощунников, под которыми все понимали большевиков:

 

И какой бутафорией является в наши дни "Торжество Православия", это помпезное провозглашение единства исповедуемой будто бы нами веры "Апостольской, отеческой, кафолической, яже всю вселенную утверди [т.е. «на которой стоит весь обитаемый мир»]"! Когда я присутствовал на этом величественном церковном празднике в текущем году и слушал громогласную анафему патриаршего архидиакона, мне казалось, что всею силою она обрушивается не на отсутствующих еретиков и большевиков, а на присутствующих иерархов-имяборцев. И я с полной серьезностью отношу к ним же страшное пророчество преп. Серафима, изреченное им сто лет тому назад: "Господь открыл мне, что будет время, когда архиереи земли русской и прочие духовные лица уклонятся от сохранения православия во всей его чистоте, и за то гнев Божий поразит их..." Не пришел ли уже этот предсказанный Преподобным гнев Божий на нашу иерархию, а вместе с нею на всю нашу Русскую Церковь за "уклонение от чистоты православия"!? Не за хулу ли на страшное Имя Божие иерархия наша несет тяжелые удары, начиная с первых дней революции? Не эта ли хула является причиной того бессилия, того как бы параличного состояния, в котором находятся наши правящие иерархи, сами сознающиеся в этой параличности, хотя и не сознающие, кажется, причины ее? Словесное стадо разбредается и разбегается в разные стороны…, а кормчие Церкви, словно богаделенские старички, только поглядывают из окон своей богадельни на словесных овец, которым вместо единой, строгой, вековечной, живой и животворящей Истины Православия предлагаются многообразные суррогаты гуманистической морали, мелодраматической проповеди, богослужебной лжеэстетики, а в последнее время "социалистическое христианство". Я сказал: "поглядывают". Нет, не только поглядывают, но и принимают иногда прямое или косвенное участие в культивировании этих суррогатов. А если так, то зачем им богодейственное, непобедимое и страшное Имя Божие, которое нужно и близко, и дорого и опытно понятно лишь тем, для кого христианство есть "великая тайна" претворения ветхого человека в новую тварь, обожение человека через боговселение, подаваемое чудотворящим Именем Иисусовым, таинственно вселяющимся в сердце человеческое? 

 

Впрочем, Новоселов не стал вместе с афонцами отделяться от патриарха. Понимая, что патриарх всего лишь поддался влиянию, он справедливо увидел возможность надавить на патриарха с другой стороны. Процесс занял около двух лет, но завершился успешно. Правда, за это время бандиты убили Антония (Булатовича), жившего в бедной келье рядом с имением своей матери на Украине (6 декабря 1919). Логику Новоселова тут можно понять из его (совместного с Ф. Андреевым) документа 1928 года «Беседа двух друзей», который был создан в начале сергианского раскола. Тогда Новоселов надеялся, что целью разрыва с Сергием должно быть скорее уврачевание церковных ран, аналогично расколу 1918–1920 годов между Тихоном и имяславцами.

 

Действия отделившихся от митр. Сергия епископов и клириков и неотделившихся можно образно представить в следующем виде. Первые, т. е. отделившееся, как хирурги, сделали легкую операцию на теле больного, надеясь, что они своим сочинением предупредят ампутацию заболевшего члена. Вторые же, т. е. неотделившиеся, как любвеобильные родственники, своею любовью и преданностью утешают больного, представляя ему не так болезненно произведенную операцию. Те и другие имеют одинаковые намерения излечить тяжело больного, хотя и действуют различно.

 

Это оказалось совершенно неверно в случае Сергия, но именно так получилось в случае Тихона. В 1920 году по поручению патриарха с имяславцами провели переговоры, и в итоге к Рождеству 1921 года (по новому стилю) церковное общение было восстановлено, хотя изданный по этому поводу синодальный документ (его текст дошел до нас только через цитаты и пересказ в Рождественском послании патриарха Тихона 1921 года) был двусмысленным: он допускал трактовки как в пользу, так и против имяславия, но, в том и другом случае, ценой противоречия одной части документа другой. Такие документы в дипломатии называют «рамочными соглашениями», и они принимаются для того, чтобы потом обрести свой реальный смысл в борьбе. В любом случае, сам факт принятия этого документа во исправление решений 1918 года содержал в себе уже и его истолкование в пользу имяславия.

Лидером афонцев тогда уже был архимандрит Давид (Мухранов), служивший в Москве. Весной 1921 года патриарх Тихон с ним демонстративно сослужит, а он в начале 1920-х годов читает при храмах лекции по имяславию. Среди его духовных чад собирается много молодежи, в том числе, научной, — как, например, супруги Лосевы, которым предстоит стать близкими сотрудниками Новоселова по нелегальной работе. Труды А. Ф. Лосева 1920-х годов почти все так или иначе связаны с темой имяславия.

Некоторые имяславцы не оставляли надежд получить от патриарха Тихона и от сменившего его местоблюстителя патриаршего престола митрополита Петра (Полянского) какую-нибудь бумагу с однозначным решением в пользу имяславия. Об этом вспоминает В. Н. Щелкачев, тогдашний аспирант известного математика и не менее известного имяславца профессора Д. Ф. Егорова. Он явно путает детали, но, видимо, какие-то визиты профессорских делегаций к Тихону и Петру имели место. Тихон ответил в том смысле, что «…имяславие великое дело, но сейчас не время заниматься осуждением синодальных решений».

 

Дедушка

 

Помимо борьбы за имяславие, Новоселов в 1918–1922 годах занимается тем же, что и все церковные активисты: попытки защитить церкви, попытки наладить церковное образование на дому, попытки (с 1922 года) противостоять обновленческому расколу — группе духовенства, отошедшего от патриарха Тихона и создавшего собственные церковные организации под революционными лозунгами. Они получили признание правительства (где обновленчество считалось проектом Троцкого), а затем и Константинопольского патриарха. Очень многие клирики и, в частности, два будущих советских патриарха Сергий (Страгородский) и его преемник Алексий I (Симанский), быстро отпали в обновленчество. Они вернутся с покаянием к Тихону лишь тогда, когда всем будет ясно, что власти разочаровались в эффективности обновленческого проекта.

Все заметные противники обновленческого раскола около 1923 года шли в тюрьму, получая небольшие сроки. Пришли и за Новоселовым, но чудом не застали дома. Обыск ничего не дал. Новоселов вспомнил молодость и поступил так, как мог поступить тогда: перешел на нелегальное положение. 58-летнего старика, каким мог казаться Новоселов, особо разыскивать никто не стал. Дело 1923 года быстро закрыли за отсутствием улик. Потеряться в тогдашнем Советском Союзе было не так уж сложно, если тебя не разыскивали уж очень специально. Соблюдать подобающую осторожность Новоселов умел. Он часто менял места жительства — впрочем, довольно свободно появляясь даже на квартирах церковных активистов, где могли быть стукачи. Но Бог как-то хранил. Круг личного общения ему все же пришлось ограничить. Теперь вместо квартиры, куда к нему могли приходить гости, у него появились «письма к друзьям». Он их писал в разных условиях, иногда сильно превозмогая себя в болезнях. Это был совершенно особый и выдающийся подвиг, оцененный как друзьями, так и впоследствии ГПУ. Нелегальное положение дало Новоселову не просто несколько дополнительных лет свободы, но возможность влиять на главные процессы церковной жизни, которые без него просто не смогли бы пойти.

 «Письма к друзьям» касались текущих проблем своего времени (1922–1927). Почти все они так или иначе были связаны с распространением обновленчества (в том числе, колебаниями патриарха Тихона в 1923–1924 годах, после освобождения из тюрьмы). Но еще более своевременными они стали для ближайшего будущего — когда новое обновленчество — сергианство — было создано внутри тихоновской церкви. Непосредственно сергианским расколом вызвано только последнее из «писем к друзьям», 20-е (31 декабря 1927 ст.ст.), но оно не о сиюминутных проблемах, а о бытии Церкви на земле — о том, как получается, что она все-таки достоит до Второго Пришествия, и как нам от нее не отпасть. С развитием сергианского раскола Новоселову придется изменить род литературной и всякой другой деятельности.

Маленькие дочери протоиерея Феодора Андреева, у которого в городской квартире и на даче в Тайцах часто бывал скрывавшийся Новоселов, оставили, быть может, лучший его словесный портрет той поры:

 

Частым гостем у нас в городе и на даче был Михаил Александрович Новоселов…Мы его очень полюбили и стали звать "дедушкой". Дети чутки на доброту и чистоту души. Новоселов в эти годы скрывался. Он появлялся неожиданно, жил у нас несколько дней и снова исчезал. Хорошо помним его в последний приезд летом 1928 года. Вот он сидит за садовым столом на даче в Тайцах и беседует с владыкой Димитрием (Любимовым) и отцом. Мы смотрим на них из окна мансарды, и эта картина кажется мирной и уютной.

 

Нужно ли добавлять, что всем участникам этой «мирной и уютной» беседы оставались считанные месяцы до последнего ареста, а отцу этих девочек — и до смерти?

 

Сергианство

 

Для людей нецерковных суть различия между истинным православием и сергианством с большим педагогическим талантом сформулировал глава Истинно-православной церкви митрополит Петроградский Иосиф (Петровых), когда заинтересованная аудитория его об этом спросила, — в собственноручных показаниях на допросе в ГПУ 27 сентября 1930 года:

 

Лакейский подход Сергия к Власти в его церковной политике — факт неопровержимый. И вся Советская печать гораздо злее и ядовитее нас высмеяла это лакейство и в стихах, и особых фельетонах, и юмористических иллюстрациях. Почему же нам это воспрещено? За хранение и распространение этой критики людей преследуют, как за хранение и распространение чего-то антисоветского. Правда, здесь прорываются иногда вопли, как будто бы и Власть задевающие. Но ведь это неизбежно, как одна крайность при другой, как невольная отрыжка тех подхалимств, до которых дошел наш недавний "господин-лакей" Сергий. …если Сергию — по пословице — "плюнь в глаза, ему все будет "Божья роса", то мы говорим, что плевок есть плевок, и только. Сергий хочет быть лакеем Советской Власти, мы — хотим быть честными, лояльными гражданами Советской Республики с правами человека, а не лакея, и только.

 

В этом объяснении не сказано про каноны и догматы, но схвачена суть. Человеку, знакомому с Евангелием, понятно, что лакейство по отношению к власти чревато какими-нибудь проблемами с христианством. Эту суть сергианства чувствовали все, даже сами сергиане, а дальше уж все решали возникшую тут «проблему с христианством» сообразно своей вере. Отношение к советской власти тут тоже сформулировано вполне искреннее: никто советской власти не сочувствовал, но, в большинстве своем, не нарушали буквы советских законов.

Современники и почти все потомки считали, что сергианство началось в июле 1927 года, когда «заместитель патриаршего местоблюстителя» (sic! к этому монструозному титулу уже успели привыкнуть за полтора года его существования) митрополит Сергий издаст свою так называемую «Декларацию» — опубликованное в советских газетах заявление об отныне сервильном отношении тихоновской церковной организации к советской власти. Но история началась на полтора года раньше — на рубеже 1925 и 1926 годов. То, что ревнители православия — не зная или не обращая внимания на церковное право — считали церковной пользой тогда, развернулось в 1927 году на 180º, против них самих. Сергия воспитали все тихоновские архиереи по состоянию на 1926 год, и далеко не в последнюю очередь — те, кто будет его обличать. В создании этого фундамента сергианства принял участие и Новоселов.

Если вкратце, то дело было так. В самые последние месяцы жизни патриарха Тихона советская власть пыталась заставить его подписать документ, в котором был бы сделан шаг в сторону от его прежней лояльной политики по отношению к государственной власти — шаг в сторону сервилизма. Смерть патриарха на Благовещение (7 апреля н.ст.) 1925 года произошла на следующий день после тяжелого разговора с Тучковым (советским «министром» по церковным делам). Тучков заставлял больного патриарха подписать некий документ, а он не стал подписывать, — но так разволновался, что на следующий день умер. Вскоре, впрочем, этот документ появился в советской газете «Известия» под названием «Воззвание патриарха Тихона» и с датой 7 апреля (день смерти патриарха), но эффекта уже не имел. Народ не поверил, что это, как его стали называть, «Завещание» составлено Тихоном, а не ГПУ.

От сменившего Тихона патриаршего местоблюстителя митрополита Петра (Полянского) власти требовали аналогичного выступления, но Петр не соглашался. Власти не давали избрать патриарха (местоблюститель — временная должность, не дающая патриарших прав), а Петр продержался на свободе лишь с апреля по декабрь 1925 года и отправился в тюрьму. Ему предстоят несколько лет тюрьмы, потом несколько лет сверхдальней ссылки за полярным кругом в поселке Хэ на Ямале, а потом еще несколько лет гораздо более тяжелой тюрьмы, из которой он выйдет лишь в 1937 году посредством расстрела. Впрочем, официальное сообщение о его смерти большевики издали на год раньше, в 1936-м, чтобы сергиане со спокойной совестью о нем забыли. Почти все эти годы — пока не «похоронили» заживо — большевики от него чего-нибудь требовали в обмен на свободу, а он не только не соглашался, но еще и направил в 1929 году митрополиту Сергию письма, обличающие его политику и узурпацию им церковной власти, за что Петра и перевели из поселка Хэ в тюрьму. Не вина митрополита Петра, что в те годы очень немногие смогли о них узнать (зато очень многие узнали о ГПУшной фальшивке, в которой Петр, якобы, одобрял Сергия). Петр показал себя убежденным сторонником фразы Кирилла Казанского о том, что не надо жалеть архиереев, так как они сейчас только на тюрьмы и годятся.

В лице Петра мы встречаем такой тип архиерея, который появился только в 1920-е годы: убежденные верующие люди, но такие, что в мирных дореволюционных условиях никогда бы не пошли в епископы или вообще в клир, а если бы захотели пойти, то в епископы их вряд ли бы взяли. Петр (р. 1862) также был ровесником Новоселова, равно как и патриарха Тихона (р. 1865). Всю жизнь он работал светским чиновником при Синоде (в этом плане его судьба имеет много общего с судьбой А. Д. Самарина). При советской власти он стал работать главбухом в кооперативе. Стать епископом — прямо из мирян — его заставил, воззвав к чувству долга перед Церковью, патриарх Тихон в 1920 году. Патриарх нуждался в по-настоящему верных помощниках-архиереях, а таких надежнее было сделать самому из свежего материала, нежели искать в потрепанных, а то и потасканных дореволюционных архиерейских кадрах. Это была его сознательная кадровая политика — рукополагать в архиереи таких людей, которые были бы психологически невозможны в дореволюционном архиерейском корпусе. В ней проявилась и собственная маргинальность патриарха по отношению к дореволюционному епископату: Тихон был типичным архиереем-миссионером, которого держали далеко от России (в Америке) и, в лучшем случае, под старость дали бы какую-нибудь епархию поближе к центру. Без этой политики Тихона, как мы скоро убедимся, оказалось бы невозможным создание Истинно-православной церкви в конце 1920-х годов.

Арест Петра был частью более сложной операции ГПУ — попытки перехвата церковного управления заранее подготовленной группой тихоновских архиреев. Обжегшись на обновленцах, которые в 1922 году перехватили канцелярию арестованного патриарха Тихона, но толком ничего не добились, на сей раз ГПУ стремится к соблюдению канонов. И, что важно, соблюдает их лучше, чем православные архиереи.

Сразу после ареста Петра, уже в декабре 1925 года, создается Временный высший церковный совет (ВВЦС) из девяти приличных с виду, хотя и не особо примечательных тихоновских архиереев во главе с архиепископом Свердловским Григорием (Яцковским) — по имени которого остальные тихоновцы назовут их организацию «григорианским расколом». Эти архиереи сразу же заявляют нужную советской власти позицию, которой не могли добиться от митрополита Петра. Расчет ГПУ и григориан был в том, что теперь каноническая ситуация — в их пользу. Ведь если по канонам, то арест Петра создавал вакуум церковной власти, и тут уж – кто смел, тот и съел. И действительно, заметный процент остававшихся на свободе тихоновских архиереев (не менее 55) пройдет через подчинение ВВЦС.

Петр вступил в должность местоблюстителя по завещанию патриарха Тихона. Передача архиерейского престола по завещанию канонами запрещена, но тут, во-первых, передавался не сам престол, и лишь временное и частичное исполнение обязанностей патриарха, и, главное, это было сделано при соборном одобрении епископата. Кроме того, еще Поместный собор в 1918 году специальным секретным постановлением наделил патриарха правом назначения себе преемника в случае гонений. Завещание патриарха было вскрыто и одобрено собором 58 архиереев, собравшихся на похороны Тихона. Почти все остальные архиереи это решение признали, так что фактически назначение Петра было соборным. Но местоблюститель уже не имел патриаршего права назначать себе преемников. Однако и он оставил завещательное распоряжение, по которому теперь был назначен «заместитель местоблюстителя» — митрополит Сергий (Страгородский). Предполагалось, что заместитель не будет выходить за пределы секретарских обязанностей, то есть не будет принимать вообще никаких решений, относящихся к компетенции центральной церковной власти, а будет лишь не давать канцелярии умереть. При таком понимании значения должности заместителя завещание Петра не нарушало канонов: он вполне мог любым способом назначать своих технических сотрудников. Но не было никакого формального документа, которым бы определялись реальные права «заместителя местоблюстителя». Сергий истолковал этот вакуум интерпретации как голос свыше, вещающий словами лозунга партии социалистов-революционеров: «В борьбе обретешь ты право свое». И ему очень повезло с первым объектом для борьбы — ГПУшным ВВЦС.

В 1926 году Сергий, не входя в обсуждение идеологии григориан, всех их отлучает от Церкви по формальному признаку: за неподчинение «заместителю местоблюстителя», то есть ему. Подавляющее большинство епископата, включая всех без исключения будущих антисергиан, его в этом поддерживают. Новоселов тоже. Обсуждать публично скользкую тему сервилизма григориан перед советской властью себе дороже и не хочется никому, когда — как казалось — можно ограничиться формальными соображениями и без этого обойтись. Но с формальными соображениями будущие антисергиане загнали себя в ловушку. Они согласились считать всех, и себя в том числе, обязанными подчинением «заместителю местоблюстителя» — коль скоро именно за неподчинение ему осудили григориан. Так они сами торжественно усадили Сергия — секретаршу из приемной — на пустующее кресло в кабинете начальника. То, о чем они промолчали в 1926 году применительно к григорианам, — осуждение сервилизма перед врагами Церкви — им потом все равно придется высказывать применительно к Сергию, только позиция их будет гораздо менее убедительной, а Сергий успеет установить крепкие связи с государственной властью.

В Церкви еще важнее, чем в светской юридической практике, осуждать преступника именно за те преступления, которые он совершил, а не за те, которых он не совершал. «Преступник должен сидеть в тюрьме», или, по-церковному, «преступник должен быть отлучен» — принцип важный, но никогда не приоритетный. Приоритет имеет другой принцип церковного права: лучше оставить без наказания действительного преступника, чем наказать кого-либо — даже и криминальную личность — за то, в чем он невиновен. Григориане не имели никакой обязанности подчиняться Сергию и даже всей совокупности остальных архиереев. Де-юре централизованная власть в Российской церкви упразднилась еще при кончине патриарха, а после ареста Петра она упразднилась де-факто. Из этого можно было, оставаясь в пределах церковного права, делать разные выводы. Например, тот вывод, который сделали григориане и ГПУ: создать вместо патриаршего коллегиальное управление и пригласить в него войти всех желающих. Надо сказать, что григориане, в отличие от своих оппонентов, никого не запрещали в священнослужении и не отлучали, а предлагали чисто добровольное объединение. Можно было сделать и тот вывод, который сделало большинство тихоновцев: объединиться вокруг суррогата централизованного управления с «заместителем местоблюстителя» во главе. Но чего было делать нельзя — это сторонникам одного выхода из положения издавать прещения против сторонников другого. Большинство епископата еще в 1926 году было обязано отвергнуть сергианский соблазн и осудить григориан за их реальные, а не вымышленные грехи.

Но вот, наконец, в 1927 году теперь уже общепризнанный Сергий от собственного лица выразил знакомую ГПУшную идеологию григориан. Вчитываюсь в ранние документы полемики против сергианского раскола (осени 1927 — весны 1928 годов), понимаешь, как по-дурацки чувствовали себя православные, даже и Новоселов. Вот они заметили, наконец, что играли с шулером и проиграли. Господствующее настроение тогдашней антисергианской среды выразил Новоселов в открытом «письме к другу» (уже вне известного цикла) от 22 октября 1927 года:

 

Трудность настоящего времени для православного человека состоит между прочим (если не главным образом) в том, — занесено мною в тетрадь под 14 января 1925 г., — что теперешняя жизнь Церкви требует от него высоко-духовного отношения к себе. Нельзя полагаться на официальных пастырей (епископов и иереев), нельзя формально применять каноны к решению выдвигаемых церковной жизнью вопросов, вообще нельзя ограничиваться правовым отношением к делу, а необходимо иметь духовное чувство, которое указывало бы путь Христов среди множества троп, протоптанных дивиими [т.е. дикими] зверями в овечьей одежде. Жизнь поставила вопросы, которые правильно, церковно правильно, возможно разрешить только перешагивая через обычай, форму, правило и руководствуясь чувствами, обученными в распознавании добра и зла. Иначе — легко осквернить святыню души своей и начать сжигание совести (1 Тим. 4, 2) через примирение, по правилам, с ложью и нечистью, вносимыми в ограду Церкви самими епископами. На “законном” основании можно и антихриста принять…

 

Еще около года понадобится Новоселову для того, чтобы осознать несправедливость выраженного в этом отрывке «церковно-правового нигилизма». Одно дело — перешагивать через обычаи и привычки (это необходимо), другое дело — полагать, будто существуют церковные правила, по которым возможно «примирение с ложью и нечистью». Автор этих строк был уверен, что существуют: он ведь все еще полагал, что централизованное церковное управление с Сергием во главе создано по церковным правилам, но только по духу стало антихристовым. Но, во-первых, церковное право учитывает «дух» всех церковных деяний (и уже в 1928 году Новоселов найдет слова, в которых сформулирует, какая именно ересь, то есть антихристов дух, заключается в сергианстве). И, во-вторых, сохранение централизованного церковного управления было канонически допустимым, но не обязательным, и поэтому желающие отойти от Сергия могли это сделать просто в соответствии со своим собственным пониманием церковной пользы (это тоже будет признано Новоселовым уже в течение 1928 года, но не настолько отчетливо, чтобы пересмотреть историю с григорианским расколом).

Привычка тихоновских архиереев, а также и Новоселова держаться единоличной модели церковного управления имела некоторое историческое и психологическое оправдание. Всю свою сознательную дореволюционную жизнь эти люди стремились к отмене неканоничного синодального управления и восстановления патриаршества. Новоселов тоже участвовал в этих предсоборных дискуссиях 1905 года, которые не смогли дойти до собора по обстоятельствам тогдашней политической жизни. Наконец, мечта сбылась, и патриаршество было восстановлено. А потом было очень трудно расстаться с мечтой. И еще труднее было осознать, что самое худшее, что могла сделать эта мечта, — это сбыться. В условиях уже не христианской империи, а несколько иного и тоталитарного царства, всякая централизованная власть может принадлежать только миродержителем века сего, духовом злобы поднебесным. Во времена гонений в Римской империи не было никакого патриаршества, а было самоуправление небольших региональных церквей, находившихся в общении друг с другом.

Осенью 1927 года все же надо было сказать, что Сергий выиграл первое крупное сражение новой церковной войны — войны между сергианами и их пока еще не организованными оппонентами, — и со стороны оно выглядело как генеральное. Новоселов не мог остаться в стороне и теперь пытался собрать и развернуть на врага уже разбитую армию православных. Он еще сам не знал, как ему это делать.

 

Идея новых церковных структур: епископ Виктор (Островидов)

 

Реакцией многих архиереев на действия Сергия было залечь на дно. Зачастую они, на всякий случай, брали у него официальное разрешение уйти на покой и устранялись от церковных дел. Тем самым они освобождали свою совесть от соучастия в грехах Сергия, но почему-то забывали о грехах перед паствой. Ведь их рукополагали в архиереи не для того, чтобы они, столкнувшись с чем-либо недопустимым, оставляли паству и уходили в частную жизнь. Церковное право еще допускало уход из архиереев ради особой подвижнической жизни (как поступил, например, упоминавшийся выше сын Льва Тихомирова, епископ Тихон), — потому что подвижничество приносит наивысшую пользу и для человека, и для Церкви в целом. Но большинство архиереев отходили просто в тихую и спокойную частную жизнь, хотя и с келейным богослужением в кругу нескольких самых близких лиц. Такое поведение запрещается канонами и является греховным. Все были уверены, а Сергий на это и рассчитывал, что никакой другой оппозиции не будет.

Или почти никакой. Еще были так называемые «непоминающие». Особенно сильным это движение было в Москве, в том числе, в открытых храмах. Они поминали за богослужением в качестве своего правящего архиерея патриаршего местоблюстителя Петра, но не поминали его заместителя Сергия. При этом они оставались в евхаристическом общении с сергианами. У Сергия поначалу не доходили руки подавить их умеренную оппозицию указами и запретами, но через несколько лет с этим быстро справилось ГПУ. С их позицией Новоселов никогда не соглашался и считал недопустимым быть в церковном общении также и с ними, поскольку это все равно было участие в общем культе с сергианами.

Были еще, конечно, некоторые горячие головы, даже из епископов, но немного. Например, епископ Глазовский, Ижевский и Вотский Виктор (Островидов). Он обвинил Сергия в «измене истине» и отложился от него со своей епархией еще в декабре 1927, повлияв своим примером на одновременные события в Петрограде, где разворачивалась деятельность Новоселова. Епархия за ним последовала и сохранилась в «катакомбах» (т.е. в тайных общинах, о которых, впрочем, все вокруг знали) до начала 1990-х, а отдельные общины и даже один катакомбный монастырь (где живет несколько старушек очень строгой подвижнической жизни) сохраняются до сих пор. В советское время на территории его епархии особо поощрялись сергиане, но в их храмы ходили немногие, так как верующие обычно молились в тайных домашних церквах. Такая жизнестойкость наследия епископа Виктора стала следствием того, что он создал доброкачественную церковную структуру. Она продолжала работать и тогда, когда епископа давно уже не было в живых (умер в 1934).

Это, кстати, и ответ на вопрос, который скоро кем-то из читателей может быть задан: почему вообще такой сыр-бор вокруг церковных структур? Зачем нужны все эти тайные и явные церковные организации? А затем, чтобы попечение христиан друг о друге (а они всегда в нем нуждаются) работало бы не под настроение и волнами — неизбежно затухающими, а в режиме автоколебаний, стабильно и при постоянном подводе энергии в систему. Для этого и нужна система.

Епископ Виктор был исключением даже среди лучших архиереев как по своим пастырским способностям, так и по ясности понимания того, с чем Церковь столкнулась в лице сергианства. У Новоселова, да и почти ни у кого такой ясности не было.

Разумеется, до революции еп. Виктор «дорос» лишь до настоятеля монастыря, и епископство ему едва ли грозило. Был, однако, рукоположен в епископы в 1920-м. В 1928 году он присоединится к митрополиту Иосифу Петроградскому, за что вскоре окажется на Соловках. О его пребывании там вспоминал Д. С. Лихачев: «Иосифлян было большинство. Вся верующая молодежь была с иосифлянами. И здесь дело не только в обычном радикализме молодежи, но и в том, что во главе иосифлян на Соловках стоял удивительно привлекательный владыка Виктор Вятский (Островидов)… От него исходило какое-то сияние доброты и веселости. Всем стремился помочь и, главное, мог помочь, так как к нему все относились хорошо и его слову верили». Этот добрый человек первым стал говорить о том, что сергиане утратили благодать таинств — мнение, которое около 1935 года станет среди антисергиан всеобщим, но для 1928 года, когда его выскажет епископ Виктор в своем окружном Послании, еще совершенно непривычное:

 

Смесив в одно в великом святейшем таинстве Евхаристии вопреки слову Божию «верных с неверными» (2Кор. 6.14-18), Святую Церковь и борющих на смерть врагов ея, митрополит [Сергий] этим своим богохульством нарушает молитвенный смысл великого таинства и разрушает его благодатное значение для вечного спасения душ православно верующих. Отсюда и богослужение становится не просто безблагодатным, по безблагодатности священнодействующего, но оно делается мерзостью в очах Божиих, а потому и совершающий и участвующий в нём подлежит сугубому осуждению.

Являясь во всей своей деятельности еретиком антицерковником, как превращающий Святую Православную Церковь из дома благодатного спасения верующих в безблагодатную плотскую организацию, лишённую духа жизни, митр. Сергий в то же время через своё сознательное отречение от истины и в своей безумной измене Христу является открытым отступником от Бога Истины.

 

В 1997 году мощи епископа Виктора были обретены нетленными после 63 лет лежания в сырой почве. Во святых его прославили не только истинно-православные, но и те самые сергиане, чье богослужение он назвал «мерзостью в очах Божиих», то есть языческим культом (в Библии слово «мерзость» обычно означает идола).

Епископ Виктор был учеником и, по всей видимости, духовным сыном светского человека, хотя и профессора Казанской духовной академии — ровесника Новоселова Виктора Ивановича Несмелова (1863–1937). Того самого Несмелова, которого Новоселов хвалил в «Забытом пути опытного богопознания» еще в 1902 году, — первого выдающегося русского патролога (специалиста по учению отцов Церкви) и при этом по-настоящему православного богослова. Будучи мирянином, и, притом, весьма пожилым, он занимается организацией Истинно-православной Церкви в Казани. За это подвергается аресту в 1931 году, но вскоре амнистируется (и через несколько лет умирает у себя дома от пневмонии) по совершенно экзотической причине — из-за сына. Его сын Валентин после революции стал чекистом, из-за чего отец порвал с ним отношения. В июне 1918 года он принял участие в операции по изъятию церковных ценностей из Раифского монастыря под Казанью. Но монастырь оказал успешное сопротивление, так как в нем скрывалось законспирированное белогвардейское подполье, которое ожидало и потом дождалось освобождения города белыми. Нападавшие понесли потери убитыми в количестве семи человек, и среди погибших был Валентин Несмелов. Посмертно его наградили званием героя, и из уважения к сыну отпустили отца. Бывало и так. Этого сына заменил Несмелову епископ Виктор.

Влияние идеологии епископа Виктора на деятельность Новоселова станет ощутимым во второй половине 1928 года. Тогда же церковная организация епископа Виктора объединится с новоселовской — то есть иосифлянской (по имени митрополита Иосифа Петроградского).

 

Феодор Андреев

 

Одной из главных арен противостояния сергиан и истинно-православных станет Петроград. В это время в нем нет правящего архиерея: назначенный в сентябре 1926 года в Петроград митрополит Иосиф пробыл там только три дня, а потом уехал, и власти больше не впускали его в город. Он живет под фактическим домашним арестом в Ростове Великом, месте прежнего служения. Реальное управление большой епархией поделено между несколькими викарными (то есть вспомогательными) епископами. Два викарных епископа из пяти (Алексий Симанский — будущий второй советский патриарх, бывший обновленец, — и Николай Ярушевич) всецело за Сергия. Один — Григорий (Лебедев), епископ Шлиссельбуржский, выходец из консервативных кругов московского Данилова монастыря начала 1920-х годов (наверняка встречавшийся там с Новоселовым), поддержит отделившихся от Сергия, но нерешительно. В 1928 году он покинул Ленинград и до самого расстрела в 1937 году жил частной жизнью вне общения с митрополитом Сергием.

Настоящей опорой Истинно-православной церкви стали два остальных викария — Димитрий (Любимов), епископ Гдовский, и Сергий (Дружинин), епископ Нарвский. Это будут фактические руководители иосифлянского епископата, причем, их номинальный глава, архиепископ Иосиф Петроградский, присоединится к ним чуть позже. Идеология их отхода от митрополита Сергия была выработана стараниями Новоселова и его ученика священника Феодора Андреева — довольно молодого, но уже очень любимого пастыря. Осенью 1927 года ее выражало процитированное выше «Письмо к другу» от 22 октября 1927 года.

До революции Феодор Андреев начинал как молодой, но многообещающий ученый, специалист по славянофилам. Его работа «Славянофилы и Московская духовная академия», напечатанная его другом Флоренским в «Богословском вестнике», сохраняет значение и поныне. В 1920-е годы в Петрограде он приобрел уважение в качестве одного из лучших пастырей тихоновской церкви. В конце 1927 года ему пришлось открыто выступить в качестве главного идеолога движения тех, кто прервал общение с сергианами. Многие знали, что за ним стоит Новоселов, но Новоселов был вынужден скрываться. Их отношения с Новоселовым предполагали партнерство и соавторство, а не механическую трансляцию младшим слов старшего.

За несколько месяцев до смерти, в декабре 1928 года, Феодора Андреева, арестованного в сентябре того же года, выпустят из тюрьмы как тяжело больного — умирать дома (тогда еще такой гуманизм властей был возможен). Он скончается 10 мая 1929 года. Толпа на его похоронах соберется такая, что старожилы вспомнят похороны Достоевского в 1881 году.

 

Димитрий Гдовский

 

Архиерейское управление всем движением — то есть бесконечную работу с клириками и приходами, которые стали переходить под омофор петроградских епископов по всей стране, — возьмет на себя епископ Димитрий, а епископ Сергий станет его помощником. В отношении идеологии, а также стратегии и тактики, епископ Димитрий будет смиренно доверять Новоселову и Андрееву. Епископ и не обязан все знать и уметь сам, но он обязан понимать свою ограниченность и искать таких сотрудников, которые позволят ее преодолеть.

Епископ Димитрий, подобно епископу Сергию Нарвскому и многим героям нашего рассказа, тоже едва ли мог стать архиереем при царском режиме. В глазах  духовенства дореволюционной выделки оба этих епископа выглядели слегка ненастоящими. Поэтому они и оказались самыми лучшими. Архиерейская хиротония епископа Димитрия состоялась лишь в 1926 году, когда его, вдового и почтенного протоиерея (р. 1857), попросили принять епископский сан, чтобы восполнить оскудение тихоновского епископата, оставшегося на свободе. Однако в качестве протоиерея о. Димитрий был священником выдающимся и даже потомственно выдающимся. Его отец, протоиерей Гавриил Маркович Любимов, много лет служил в Михайловском соборе Ораниенбаума и был духовником о. Иоанна Кронштадтского (Ораниенбаум — ближайший к Кронштадту городок на берегу Финского залива; до революции через него был путь из Кронштадта в Петербург). Владыка Димитрий знал о. Иоанна с детства, и вся его семья была к нему очень близка. Он не ожидал, что последние годы его жизни станут временем его наибольшей деятельности, но принял это смиренно и безбоязненно. Был арестован в конце 1929 года в рамках «большого» дела об ИПЦ (Истинно-православной Церкви), по которому будут проходить также и Новоселов, все «иосифляне», супруги Лосевы, московские математики — профессор Егоров и другие, — и еще сотни разных людей. На допросах будет держаться твердо, и в качестве одного из главных обвиняемых будет приговорен к расстрелу, однако, приговор тут же пересмотрят по возрасту и смягчат до 10 лет лагерей (что фактически подразумевало пожизненное заключение). Умрет в 1935 году в одиночной камере Ярославского политизолятора.

Осенью 1927 года епископ Димитрий возглавит большую делегацию ленинградского духовенства и интеллигенции в Москву к митрополиту Сергию — для увещания этого еще признаваемого ими, но впавшего в заблуждение архиерея. Их весьма поучительная беседа была записана. Это была последняя и самая масштабная попытка образумить Сергия. До этого делались и другие попытки. В том числе, от себя лично к Сергию обращался и Новоселов (о чем свидетельствует близкий к нему человек, архиепископ Серафим (Самойлович)). Кульминационный момент диалога ленинградской делегации с Сергием получил очень широкую известность (первая реплика ниже принадлежит Сергию):

 

– Эта ваша позиция называется исповедничеством. У вас ореол…

– А кем же должен быть христианин?

– Есть исповедники, мученики, а есть дипломаты, кормчии, но всякая жертва принимается…

– Вы спасаете Церковь?

– Да, я спасаю Церковь!

– Что Вы говорите, Владыко! – в один голос воскликнули все члены делегации. – Церковь не нуждается в спасении, – добавил протоиерей [Викторин] Добронравов [1889–1937, новомученик], – врата ада не одолеют ее. Вы сами, Владыко, нуждаетесь в спасении через Церковь.

– Я в другом смысле это сказал, – несколько смущенно ответил митрополит Сергий. Ну да, конечно, с религиозной точки зрения бессмысленно сказать: "Я спасаю Церковь", но я говорю о внешнем положении Церкви.

 

Этот фрагмент не годился бы в качестве доказательства для строгого церковного суда, но прекрасно пригодился для разъяснения различия в самых подходах к вере. Люди увидели, что Сергий ставит перед собой и решает какие-то совершенно нехристианские задачи.

В письме к отцам-настоятелям (отделившимся от Сергия и попросившимся под его омофор) от 4/17 января 1928 года епископ Димитрий формулирует свои претензии к Сергию. Сергий должен покаяться в том, что он «… погрешил не только против канонического строя Церкви, но и догматически против её лица, похулив святость подвига её исповедников подозрением в нечистоте их христианских убеждений, смешанных, якобы, с политикой, соборность — своими и синодскими [имеется в виду синод Сергия, подобранный им без совета с другими архиереями и поэтому не имевший никаких полномочий] насильственными действиями, апостольство — подчинением Церкви мирским порядкам, и внутренним (при сохранении ложного единения) разрывом с Митр. Петром, не уполномочившим Митр. Сергия на его последние деяния, начиная посланием от 16/29 июля с. г. [т.е. «Декларацией»; «с. г.» стоит ошибочно]».  Тут впервые у будущих иосифлян появились догматические претензии к Сергию, то есть, фактически, обвинение в ереси.

Среди перешедших к епископу Димитрию приходов был и кафедральный собор тихоновцев — храм Спаса-на-Крови. Теперь он станет иосифлянским и пребудет кафедральным храмом иосифлян до закрытия в 1932 году.

 

Сергий Нарвский

 

Епископ Сергий (Дружинин; 1863–1937), рукоположенный в 1924 году патриархом Тихоном все по той же причине оскудения Петрограда епископами, казался инородным телом не только в среде дореволюционного епископата, но и в среде иосифлян. Но только казался. На самом деле он был очень органичным и нужным. Он был убежденным монархистом и вполне принадлежал к той части националистической среды, с которой до революции люди кружка Новоселова не дружили. Но после революции прежние противоречия потеряли значение и перестали разделять людей, если они веровали одинаково, так что епископ Сергий и Новоселов стали близкими сотрудниками. Правда, интеллигентные клирики собора Спаса-на-Крови начали было возмущаться епископом Сергием из-за каких-то личных обид, так что пришлось даже вмешаться с увещательным письмом митрополиту Иосифу. Но в итоге все примирились. Арестован в 1930 году. Перед расстрелом в 1937-м успел пожить три года на относительной свободе — в ссылке в Йошкар-Оле, где совершал тайные богослужения и еще при жизни почитался святым.

Психологически владыку Сергия характеризует, например, стилистика его ответов на вопросы следователя ГПУ: «За все, что большевики совершили и продолжают совершать, за расстрелы духовенства и преданных церкви христовой, за разрушение церкви, за тысячи погубленных сынов отечества большевики ответят, и русский православный народ им не простит. Я считаю, что у власти в настоящее время собрались со всего мира гонители веры христовой. Русский православный народ изнывает под тяжестью и гонениями этой власти…».

Всецелая преданность владыки Сергия монархии была связана еще и с тем, что, будучи монахом Троице-Сергиевой пустыни в Стрельне (монастырь, основанный Игнатием Брянчаниновым), он с начала 1900-х годов стал духовником великих князей Дмитрия Константиновича (расстрелян большевиками в 1919 году в числе заложников) и Константина Константиновича (поэта К.Р.), а также детей второго из них. Видимо, они нарочно выбрали для себя духовника строгого и простого. Известные нам теперь из его личного дневника перипетии борьбы Константина Константиновича — человека православно верующего — со своим, как он его называет, «главным грехом» (гомосексуализмом) должны были становиться главной темой его исповедей у будущего владыки Сергия (решаюсь упомянуть об этом потому, что Константин Константинович специально передал свой дневник на хранение для потомства и разрешил его публикацию — вероятно, для собственного смирения и для душевной пользы тех, кто будет бороться с тем же грехом). Отец Сергий был искренне предан этому своему падающему, но и поднимающемуся духовному сыну.

 

Иосиф Петроградский

 

Присоединяясь к движению, вскоре названному в народе его именем, митрополит Петроградский Иосиф (Петровых — его фамилия на слуху у современной интеллигенции благодаря поэту и переводчице Марии Петровых, его родной племяннице; 1872–1937) совершил, с христианской точки зрения, поступок естественный, но, с точки зрения обычных для архиереев амбиций, — поступок чрезвычайного самоотречения. Он должен был дать движению свое имя, заранее зная, что он не сможет реально ничем в нем управлять, но при этом будет одним из первых, кого привлекут к ответственности. Так и оказалось, если не считать мимолетной, но очень важной истории создания второго центра движения в Ярославле, где митрополит Иосиф принимал личное и активное участие.

Его имя было нужно движению сразу по нескольким причинам. Первая из них — надо было иметь возможность сохранить за собой «бренд» Петроградской епархии. Но были и другие причины, даже более существенные. Архиереев, готовых отделяться от Сергия и при этом возглавить другую церковную структуру, осенью 1927 года было только двое, и те викарии (мы с ними уже знакомы). Поэтому для приобретения критической массы движения, достаточной для создания Истинно-православной Церкви во всероссийском масштабе, было очень важно заполучить к себе архиерея, авторитетного для других архиереев. Митрополит Иосиф этим требованиям полностью отвечал. До революции, правда, он был архиереем очень дальнего ряда и малозаметным (рукоположен в 1909), но даже тогда получил некоторую известность в качестве аскетического писателя. В середине же 1920-х годов он стал одним из самых активных архиереев-тихоновцев, и потому и был назначен на Петроградскую кафедру.

Отношения с Сергием у него испортились в сентябре 1927 года. Впрочем, он и тогда от него не отходил и отходить не планировал, так как, подобно большинству будущих иосифлян, считал «Декларацию» саму по себе только лишь личным грехом тех епископов, которые ее подписали, а других плодов сергианства надо было еще подождать. Когда в сентябре 1927-го исполнился год, как митрополит Иосиф не мог прибыть на свою кафедру, Сергий дал ему назначение в Одессу. Иосиф в Одессу не собирался, но думал просто уклониться от назначения и уйти на покой. В таких мыслях он жил несколько месяцев, пока его не настигли эмиссары петроградских епископов и Новоселова.

Их предложение организовать церковную структуру Истинно-православной церкви было ново и поразительно. Оно совершенно не вписывалось в архиерейский менталитет. Архиереи дореволюционной выучки полагали, что говорить о каких-то церковных структурах без государственной поддержки — это просто contradictio in adjecto, круглый квадрат. Двигателями этой странной идеи стали Новоселов и Андреев, а теперь еще они смогли увлечь двух петроградских викариев. Одним из самых больших чудес в истории Истинно-православной Церкви стало то, что солидный архиерей, митрополит Иосиф, поддержал этих ненормальных. Причем, он сделал это совершенно сознательно и так никогда и не отрекся от того, что сделал.

После ареста в сентябре 1929 года его будут ждать тюрьмы и ссылки (в Казахстане) и, наконец, расстрел 20 ноября 1937 года — в одной тюрьме и в одну ночь с упоминавшимся выше митрополитом Казанским Кириллом и еще не упоминавшимся епископом Евгением (Кобрановым). Оба они в прошлом имели расхождения с иосифлянами по оценке степени отпадения сергиан, но еще к середине 1930-х все эти расхождения были позади.

Акт отхода от Сергия епископов Димитрия и Сергия Нарвского был датирован 26 декабря 1927 (н.ст.), а митрополит Иосиф издаст свой акт об отделении от Сергия и единстве со своими двумя викариями на Рождество (7 января) 1928 года. В этом акте будут знаменитые строки о том, что все распоряжения Сергия надо теперь  игнорировать: «Пусть эти распоряжения приемлет одна всетерпящая бумага да всевмещающий бесчувственный воздух, а не живые души верных чад Церкви Христовой». Вероятно, слова «да всевмещающий бесчувственный воздух» произносились как строка пятистопного ямба, с церковнославянским ударением «воздУх»

Присоединение митрополита Иосифа к «иосифлянам avant la lettre» означало, что дело пошло, что не вся паства будет брошена пастырями и начнет разбредаться. Но до всероссийских масштабов было по-прежнему далеко. Задача, как она рисовалась в тот момент Новоселову, состояла в вытеснении и изоляции Сергия вместе со всей его администрацией и сохранении, за счет этого, существовавшей тогда структуры тихоновской церковной организации. Для этого движению иосифлян требовался хотя бы один формальный лидер из числа нескольких остававшихся тогда на свободе старших архиереев, сопоставимых по административному весу с самим Сергием.

 

Ярославцы

 

С группой ярославских архиереев — митрополитом Ярославским Агафангелом (Преображенским; 1852–1929) и всеми тремя его викариями, епископами Серафимом (Самойловичем), Варлаамом (Ряшенцевым) и Евгением (Кобрановым), — связана вторая большая победа иосифлянского движения, которая быстро обернулась большим поражением, и все это в течение одного 1928 года. Можно сказать, что за их души Сергий Страгородский и Новоселов вступили в прямое единоборство, и Новоселов проиграл.

Молодые викарии позже — причем, Серафим (Самойлович) очень скоро, уже в декабре 1928 года — перейдут на позиции Новоселова и иосифлян, но «дорого яичко к Христову дню». Архиерей обязан не просто понимать церковную ситуацию, но обязан в процессе понимания укладываться в норматив по времени. Запоздалое же понимание имело значение для личного спасения архиереев и некоторое, уже не столь большое, значение для строительства церковного, но своей заторможенностью в решительных событиях 1928 года они сломали гораздо больше, чем впоследствии удалось построить. Впрочем, все трое стали новомучениками: Варлаам умер в тюрьме в 1942 году, остальные двое расстреляны в 1937, причем Евгений, как мы  упоминали, — вместе с митрополитами Иосифом и Кириллом.

Все трое были относительно молодыми архиереями (только у Варлаама был дореволюционный стаж архиерейства, с 1913 года), но все трое проходили типичную архиерейскую выучку в рядах ученого монашества, и для них очень много значил авторитет их старшего архиерея — митрополита Агафангела. Прямой и близкий контакт с Новоселовым был только у Серафима (Самойловича). В своих записях и письмах, когда надо было избегать прямого указания имен, Новоселов именует Серафима «сынком», а Серафим Новоселова — «дядей». Разница в возрасте позволяла: Серафим родился в 1881 году. Но, судя по дневнику Серафима за 1928 год, авторитет Агафангела был для него тогда гораздо выше, чем авторитет Новоселова.

Агафангел относился к самым старшим архиереям тихоновцев. Подобно Сергию, это был еще дореволюционный церковный сановник (архиерей с 1889 года, причем уже с 1913 года — в Ярославле). В отличие от Сергия, он не замарал себя обновленчеством. Напротив, он сподобился исповедничества, проведя в тюрьмах и ссылках все время с лета 1922 по весну 1926. Это было связано с его резким выступлением против обновленчества, причем, в том числе, — персонально против Сергия, когда тот действовал в качестве одного из лидеров обновленцев. (Такова была важнейшая и абсолютно уникальная особенность Сергия: он заседал в главных органах церковного управления при всех режимах без исключения — царском, временного правительства, раннего патриаршества, обновленчества, а потом и последних лет Тихона.)

Агафангел понимал, что государству в некоторых вопросах можно и должно сопротивляться, и был готов это делать, — в отличие от Сергия, который был готов обманывать государство, но только не бороться в открытую. Но была одна вещь, которой Агафангел не понимал абсолютно: как это без государства можно что-либо строить, какие-либо церковные структуры. Но как раз в случае Агафангела поддержку Тучкова получить было реально.

Еще в 1926 году, параллельно григорианскому расколу, Тучков попытался разделить остальных тихоновцев между Агафангелом и Сергием. Перед освобождением Агафангела из пермской тюрьмы Тучков уговорил его выступить с «Пермским воззванием» — окружным посланием ко всей Церкви, извещающим о вступлении Агафангела в должность «заместителя местоблюстителя» и освобождении от этой должности Сергия. Для этого находились некоторые основания в бюрократической логике,  в которой тогда, вместо канонов, мыслили архиереи и научившиеся теперь от них чекисты. Если бы психологические силы Сергия и Агафангела были равны — одинаково велики или одинаково слабы, — то это привело бы к расколу тихоновцев пополам. Но в условиях резкого неравенства психологических сил это привело к публичному унижению Агафангела, который «ради мира церковного» (что в переводе на обычный язык означает «против воли») отказался от «Пермского воззвания» и подчинился Сергию. В отличие от Агафангела, Сергий умел бороться даже при наличии государственной поддержки, понимая, что одной такой поддержки недостаточно, и нужно прилагать усилия самому. Весь бунт Агафангела был подавлен Сергием чуть более чем за месяц. Примечательно, что Сергий тут действовал только убеждением — бюрократической демагогией и эмоциональным напором, — но этого хватило, чтобы произвести впечатление на других архиереев и эмоционально подавить Агафангела.

Впрочем, чекисты использовали выступление Агафангела для того, чтобы надавить на Сергия. Агафангел по-прежнему и небезосновательно воспринимался Сергием как конкурент. Это не могло не создавать благоприятного для чекистов фона тем раздумиям, для которых Сергий получил время после ареста в ноябре 1926 года. Сергий освободился неожиданно быстро — уже в марте 1927 года. Как многие догадывались, это означало заключение договора с чекистами. Догадка подтвердилась в июле изданием «Декларации».

Когда к иосифлянам присоединился митрополит Иосиф, само его ссыльное положение (он находился в Ростове Ярославской епархии) оказалось удобным для того, чтобы лично встретиться с Агафангелом и уговорить его на новый демарш. В начале 1928 года Агафангел и Иосиф вдвоем встречаются с Тучковым и спрашивают его мнения о своем будущем выступлении против Сергия. Мнение положительное, так как для Тучкова разделение тихоновцев остается актуальной задачей (если бы оно оказалось отрицательным, то Агафангел бы ничего делать не стал). Через несколько дней, 24 января (6 февраля н.ст.) 1928 года, выходит открытое Обращение к Сергию с обоснованием разрыва с ним до его покаяния. Обращение подписано Агафангелом, всеми тремя его викариями и Иосифом.

В первых строках Обращения заявлено, что Сергий и вообще не имел права на единоличное управление, но ему подчинялись «ради блага и мира церковного». Самими авторами тут подразумевалось, будто право на такое управление было у Агафангела (Серафим параллельно с Обращением отправил Сергию частное письмо с просьбой передать свои полномочия Агафангелу). Тем не менее, в тексте этого нет, и поэтому допустимо другое толкование — что права на единоличное управление не было ни у кого вообще. Так понимают текст Новоселов и Андреев в упоминавшемся выше документе 1928 года «Беседа двух друзей». Там они очень хвалят ярославское Обращение в целом, но критикуют этот пункт как неверный, доказывая каноничность самой формы единоличного управления даже и в случае Сергия. Новоселов и Андреев до сих пор поддаются инерции бюрократического мышления и не сверяются напрямую с церковным правом. Чтобы перестать цепляться за это церковное единоначалие, им понадобится еще несколько месяцев, до второй половины 1928 года.

Важно, что, отлагаясь от Сергия, ярославцы заявляют о том, что Сергий вообще не имеет права на церковное управление, то есть отлагаться от него должны бы и все остальные, а не только они: «…отныне отделяемся от Вас и отказываемся признавать за Вами и Вашим Синодом право на высшее управление Церковью».

Такого Обращения было достаточно, чтобы установить церковное единство с петроградскими иосифлянами. Митрополит Иосиф теперь принадлежал сразу к двум центрам движения, петроградскому и ярославскому. Властям показалось, что это чересчур, и потому уже весной 1928 года Иосиф был выслан на свою малую родину — под фактический домашний арест в Николо-Моденский монастырь под Устюжной, Вологодской области.

Также власти «вычислили» особую роль архиепископа Серафима (Самойловича) в ярославской группе, что было нетрудно, так как он в ней был единственным епископом, помимо Агафангела, имевшим всероссийский авторитет. Во время ареста Сергия в 1926 году ему временно передавались полномочия «заместителя местоблюстителя», причем, уже не от Сергия, а от арестованного, в свою очередь, митрополита Иосифа (Петровых), которому передавал полномочия Сергий. После освобождения Сергия архиепископ Серафим вернул ему его место. Во время местоблюстительства Серафима его также подвергали аресту и спрашивали, кому он завещал свой пост. К удивлению чекистов, он отвечал: «Господу Богу!». Так, в лице Серафима, до епископата начинала доходить вся неуместность этой бюрократической игры в заместителей и местоблюстителей. Серафим весной 1928 года поехал в ссылку под Могилев.

Роль Новоселова в ярославском отделении от Сергия была велика, но, видимо, не решающая. Решающая роль, скорее всего, принадлежала митрополиту Иосифу, который был хорошо знаком Агафангелу и вместе с ним встречался с Тучковым. Правда, на самого Иосифа решающее влияние оказал, через петроградцев, Новоселов. Желая, очевидно, преуменьшить роль Новоселова, Иосиф на допросе 19 ноября 1930 года показал: «Новоселов больше говорил и влиял на митрополита Агафангела и… на архиепископа Серафима. Ко мне Новоселов приезжал один раз вместе с Серафимом. На отход Агафангела и его группы, на их оформление в самостоятельное течение — он повлиял в том смысле, что подлил, как говорится, масла в огонь: он подтолкнул их на том пути — на котором они уже стояли». Нужно понимать, что это показания на допросе по делу, по которому уже проходит и Новоселов, и для Иосифа важно не ухудшить его положение.

«Беседа двух друзей» позволяет реконструировать планы и церковное самосознание иосифлян после издания ярославского Обращения. Они поражают своей умеренностью и, хочется сказать на фоне декларации епископа Виктора (Островидова), нерешительностью. Делается ставка на то, что теперь большинство епископата не просто отойдет от Сергия, но и присоединится к Агафангелу. Мы уже говорили выше о выраженной в «Беседе двух друзей» надежде на возможность преодоления раскола по механизму, похожему на преодоление раскола между Тихоном и имяславцами. Эта надежда была неверна, так как между Тихоном и имяславцами стояла церковная бюрократия, но не стояло различие в вере, а между сергианами и иосифлянами барьеры бюрократические подкреплялись различиями в самых основаниях веры. Авторы «Беседы» хотят сохранить тихоновскую церковную организацию в максимальной целости, и поэтому защищают принцип единоначалия и возражают против создания параллельной иерархии рукоположением новых епископов. Первая иосифлянская епископская хиротония (епископа Серпуховского Максима (Жижиленко)) будет совершена 12 октября того же года; это дает нам объективный критерий для оценки скорости эволюции церковного мышления Новоселова и иосифлян.

 

Предательство Агафангела

 

Зная нерешительность Агафангела и способность Сергия развивать «бурю и натиск», Новоселов не сомневался, что «ярославская оппозиция», как ее тогда стали называть по светской политической моде (напомним, что дело было в 1928 году, когда страна бурлила от «внутрипартийных дискуссий» с левой и правой оппозициями Сталину), — продукт скоропортящийся. Ее надо было быстро зацементировать в составе более общей церковной структуры. Об этом Новоселов писал архиепископу Серафиму в несохранившемся письме, где он рассматривал три кандидатуры для возглавления этой структуры: Иосифа, Агафангела и самого Серафима. При этом двух первых он считал «мало для этого пригодными»: Иосифа — за «склонность более к созерцательной жизни» (что правда), Агафангела — как «престарелого» (что, само по себе, не основание; видимо, Новоселов не хотел смущать «сынка» более критичным отзывом); из этого Новоселов делал вывод, что главой нового церковного движения должен становиться Серафим (Самойлович).

Но после того как Ярославскую епархию покинули оба близких Новоселову архиерея, контакта с Агафангелом у него не стало. Агафангел на глазах «терял форму». Он продолжал понимать, что Сергий — «плохой», и, наверняка, чувствовал это эмоционально, но он бы не мог пересказать своими словами, без дословных цитат, февральское Обращение, в котором, по сути, Сергий обвинялся в создании собственной нецерковной организации. Некоторые исследователи, видимо, правы в своем предположении, что эта часть Обращения писалась митрополитом Иосифом. Она соответствует логике петроградских деклараций иосифлян: мы остаемся тем, чем мы были, а «вы» (сергиане) создали в угоду безбожникам новую и чуждую Церкви организацию.

У самого Агафангела никогда не было в голове столь четкой логики, и Сергий прекрасно об этом знал. Из всех дореволюционных церковных сановников умением мыслить строго логически обладал, видимо, только сам Сергий. Поэтому первое, что он делает (продолжая политику ГПУ), — изолирует Агафангела от остальных архиереев. Всех авторов Обращения он запрещает в священнослужении, а для Агафангела делает исключение и дает ему месячный срок для исправления. Начинается игра на нервах — немыслимая с людьми типа даже не Новоселова, а митрополита Иосифа, но прекрасно работающая с людьми типа Агафангела. Агафангел ведь сам толком не понимал, в каких он отношениях с Сергием, а спросить-то теперь не у кого. А в это время Сергий несколько раз посылает от себя к Агафангелу переговорщиков. У Новоселова такой возможности не было.

В итоге подобных переговоров с представителями Сергия Агафангел уже 7 апреля 1928 года официально соглашается начать обсуждение сепаратного мира. В соответствующем письме к Сергию он, по-видимому, искренне не отдает себе отчета в том, что не просто отвергается от митрополита Иосифа уже сейчас, даже ничего не получив от Сергия взамен, но и противоречит собственному февральскому Обращению: «Мы ни одним словом не обмолвились [в февральском Обращении], что отделяемся от Вас по разномыслию в вере, тайнодействии [т.е. совершении церковных таинств] и молитве, а только в порядке административного управления…» — Действительно, таких слов о причинах отделения не было, равно как и не было слов об «административном» разрыве. Но было обвинение в узурпации церковной власти, а по канонам это означало раскол. Конечно, самого слова «раскол» в февральском Обращении тоже не было, так как это страшное слово испугало бы митрополита Агафангела, и он ничего бы не подписал.

Оправдываясь перед Сергием, который совершенно логично обвинял Агафангела в расколе (ведь если с ним, Сергием, разрывают как с раскольником, а он не раскольник, — то, значит, в расколе те, кто с ним разрывает), Агафангел доходит до предательства недавних соратников. «Мы остаемся с Вами в союзе веры и молитвы. Что же касается объединения оппозиции под главенством митрополита Иосифа, то это от Ярославского епископата не зависит и им не одобряется» (впрочем, епископат этот и не спрашивали: письмо было конфиденциальным).

Когда такие вещи пишутся, как в данном случае, без предварительных переговоров с недавними соратниками, иосифлянами, то это и есть не что иное, как предательство — удар в спину исподтишка. Только длительное обучение в системе церковной бюрократии дает навык делать подобные вещи легко и непринужденно. Видно, что Агафангел не зачитывался в молодости «Николаем Палкиным». Далее в письме Агафангел просит вернуть в его епархию архиепископа Серафима (это не было сделано), но заранее соглашается исключить из переговоров митрополита Иосифа. Иосифляне еще месяц не будут знать, что они уже преданы Агафангелом.

Изобретенный Агафангелом термин «административное разделение» мог быть применен там, где нет общего церковного управления, но есть общая принадлежность к Церкви. По его новой версии событий, именно так обстоят дела у него с Сергием. Но на это не соглашаются ни Сергий (ему нужно только признание его власти), ни единомышленники Новоселова. Сергий и Новоселов согласны в том, что церковные разделения среди тихоновцев имеют вероучительный характер, то есть одна из сторон отпадает от Церкви и образует раскол. Мотивация отходящих от Сергия — не погубить свою душу в сергианском расколе. Агафангел придумал себе третью позицию — крайне искусственную и никому не близкую. С такой позиции можно было лишь пасть.

Не имея больше способа прямого воздействия на Агафангела, Новоселов пытается воздействовать на него через широкий круг верующих людей. Сохранилось письмо Новоселова к своим близким помощникам по изготовлению религиозного самиздата в этот период — жившим в Москве супругам Лосевым, духовным чадам имяславца архимандрита Давида. Валентина Михайловна Лосева-Соколова (1897–1954) — первая супруга А. Ф. Лосева, по специальности астроном, подготовила прекрасный церковно-исторический архив, но не смогла его хорошо спрятать, и он попал на Лубянку (и сейчас иногда доступен некоторым исследователям).

По поводу некоего неизвестного нам сочинения Новоселов просит Лосевых написать какой-то сопроводительный текст, в котором «...сделать должный вывод из Яросл[авского] “отложения”, т. е. показать, что формула отложения носит явно канонический характер, и что разрыв этот — не какой-то своеобразно “административный”. Следует подчеркнуть и сказанное в заключении [февральского документа] о необходимости “открытого раскаяния” м[итрополи]та Сергия и сделать определенный вывод, предупреждая снисходительный ответ м[итрополита] Аг[афанге]ла Сергию. Необходимо сотворить это, немедленно послать Агафангелу и распространить, где можно. Поспешите, дорогие! Покоиться на лаврах нам, видно, рано…»

Видно, что версия о «только административном» отделении Агафангела уже гуляла в народе, но о фактически совершенном разрыве Агафангела с Иосифом еще никто не знает. Новоселов пытается воздействовать на Агафангела, чтобы тот не мог отмахнуться от серьезности уже подписанных им собственноручно слов. А это уже бесполезно: в реальности Агафангел перешагнул нечто большее и ушел гораздо дальше. Переговоры его с Сергием закончатся 10 мая (н.ст.) так называемым «разъяснением» февральской декларации, которое в действительности было вполне отчетливым ее извращением. За Сергием была признана «власть… как Заместителя» (каноны, разумеется, ничего о такой «власти» не сообщают, равно как и о самой должности «Заместителя»). При этом сделана оговорка: «Распоряжения Заместителя, смущающие нашу и народную религиозную совесть и, по нашему убеждению, нарушающие каноны… исполнять не могли и не можем». Действительно, остававшиеся у Агафангела викарии не поехали в те места, куда их послал было Сергий, а теперь, с разрешения Сергия, остались на своих местах.

Оговорка успокаивала совесть. Первым от этого самоуспокоения пробудится архиепископ Серафим (в декабре 1928 года), но поезд уйдет, дело будет сделано. Рассказывали, что и сам Агафангел перед своей смертью (16 октября того же 1928 года) пожалел о подчинении Сергию и даже думал о новом отделении, но это агиографический топос, да и неважно. Важен факт: Агафангел подчинился Сергию и удостоился помпезного погребения от сергиан. Лучшего развития событий для Сергия невозможно себе представить: авторитет Агафангела остался при сергианах, а сам ни для кого не надежный Агафангел исчез.

Даже если бы в 1928 году интернет был таким же развитым, как сегодня, ярославцы не смогли бы объяснить народу смысл своей оговорки при подчинении Сергию. Это такие частности, которые нельзя перенести в публичный дискурс. В публичном пространстве бывают только «да» или «нет». То же самое рекомендовано в Нагорной проповеди для пространства духовного: «Да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф 5, 37).

 

Истинно-православная Церковь

 

Предательство ярославцев стало тем генеральным сражением, в котором иосифляне проиграли Сергию. Новоселов и Сергий выступили во главе сражающихся армий, и Новоселов был разбит. После этого преобладание иосифлян над сергианами, которое казалось вполне достижимым в феврале 1928 года, стало невозможно навсегда. Иосифлянство еще будет расти, но совсем не такими темпами, чтобы превратиться в господствующую «ориентацию церковников» (термин тех лет). Но, может быть, для Церкви с большой буквы лучше было проиграть то сражение, а не выиграть. Еще раз посмотрим, что же тогда произошло.

Рухнул новоселовский проект большого церковного объединения. Принципы этого объединения неизбежно бы оказались расплывчатыми, какими они и были у самого Новоселова еще во время составления «Беседы двух друзей». А для настоящего церковного возрождения (пусть и катакомбного) требовалась догматическая и каноническая отчетливость. А это входило в противоречие с принципами максимально широкого объединения антисергиан.

Теперь в антисергиане должны были идти люди более верующие и сознательные. Это соответствовало не одним только планам ГПУ по сегрегации верующих для определения правильной последовательности репрессий. Это и Евангелию было близко. И это чувствуется в письме митрополита Иосифа епископу Димитрию Гдовскому от 6 августа 1928 года:

 

Ярославские "дезертиры" меня как-то мало смутили и удивили. Да и в конце концов не в них дело, и не они когда-либо являлись опорой нам или давали содержание и питание нашему образу мыслей и действий. Самое их выступление в хронологическом отношении было позднее нашего и, если в свое время, казалось, было на пользу нам, то теперь – лишение этой "пользы" не составило для нас никакого вреда, оказавшись укором лишь для новых изменников и предателей истины и правды дела. Итак, мимо их – далее!.. Пусть они промелькнут как отставшие и ничуть не задержавшие нас на нашем крестном пути!

 

В мирском отношении, ярославская капитуляция представляла собой случай применения одного из самых эффективных видов оружия психологической войны: у противника возбуждаются большие надежды на какую-то помощь, а потом вдруг выясняется, что надежды ложные. Человеческая психика устроена так, что возникающий в этом случае (у людей, не имеющих специальной закалки) эффект обманутого ожидания ее ломает. В современные учебники вошел случай успешного применения такого оружия для предотвращения гражданской войны в Чили в 1973 году. Сначала контролируемое генералом Пиночетом телевидение нагнетало ложные слухи о приближении к столице большой армии верного Альенде генерала, а через несколько дней показало, что никакой армии нет. В результате, деморализованные сторонники Альенде не сделали даже того, что могли. Нечто подобное произошло с иосифлянским движением в мае 1928 года, когда о предательстве Агафангела было объявлено. Для человека, не прошедшего специальной психологической тренировки (в частности, аскетической, но не обязательно), присоединение к иосифлянам стало крайне затруднительным не только по внешним причинам (рациональный страх репрессий), но и психологическим внутренним.

А Новоселову пришлось всерьез задуматься о том, что они все вместе затеяли. После этого ряд позиций был пересмотрен, и сложилась та идеология истинного православия, которая и дошла до нашего времени. Программный документ был составлен Новоселовым и Феодором Андреевым. Это уже упомянутая «Апология отошедших от митрополита Сергия», обращенная к знакомому епископу-сергианину.

Относительно Церкви сказано, что единоличное возглавление неактуально, и нужна децентрализация, с отказом от патриаршества:

 

…теперь ищется не 1) старая синодальная церковь, в условиях нового государственного устройства, о чем мечтают сергианцы, не 2) даже недавнее единоличное возглавление церкви, даже 3) не собор — все это частью внутренне осквернено, частью внешнею силою приведено в бездействие — теперь нужны архипастыри и пастыри, право правящие слово Истины… [далее лакуна в рукописи.] 

 

Относительно же сути сергианства впервые у иосифлян сказано по существу, как раньше говорил только епископ Виктор (Островидов):

 

Воистину, Владыка, сергианство для многих потому и ускользает от обвинения его в еретичности, что ищут какой-нибудь ереси, а тут — самая душа всех ересей: отторжение от истинной Церкви и отчуждение от подлинной веры в ее таинственную природу, здесь грех против мистического тела Церкви, здесь замена его тенью и голой схемой, костным остовом дисциплины. Здесь ересь как таковая, Ересь с большой буквы, ибо всякая ересь искажает учение Церкви, здесь же перед нами искажение самой Церкви со всем ее учением.

 

У такой Истинно-православной Церкви уже не оставалось причин воздерживаться от рукоположения новых епископов, так как она перестала чего бы то ни было ожидать от архиереев, оставшихся с Сергием или разбежавшихся по домам. Справедливости ради заметим, что в течение ближайших лет эту принципиальную позицию поддержат очень многие из тех, кто в 1928 году все еще надеялся на переговоры с Сергием. Это не только уже упоминавшиеся ярославские викарии, но, прежде всего, митрополит Казанский Кирилл (Смирнов) — один из тех старших архиереев, кого так не хватало иосифлянам в 1928 году. К сожалению, он поддержит безоговорочно их позицию лишь тогда, когда сам уже будет не на свободе. Впрочем, и у Сергия не получится сохранить оставшуюся с ним церковную организацию: она тоже будет разгромлена, но чуть позже разгрома легальной организации ИПЦ — не в первой половине 1930-х годов, а во второй. В 1943 году Сергию придется начинать все сначала…

Осенью 1928 года епископы Димитрий и Сергий приступили к тайным рукоположениям. Первым стал епископ Серпуховской Максим, в миру Михаил Александрович Жижиленко (1885–1931), практикующий врач, работавший, в том числе, в Таганской тюрьме и, разумеется, «злоупотреблявший» служебным положением. В послужном его списке была врачебная служба в Красной армии во время гражданской войны (и это уже не разделяло его с рукополагавшим монархистом и «черносотенцем» Сергием Нарвским). Управление довольно большой иосифлянской организацией в Серпухове осуществлялось тайно. В глазах властей это было очевидным контрреволюционным подпольем, и в 1931 году епископ Максим, проходивший по общему большому процессу ИПЦ, был расстрелян.

 

Последние годы

 

К концу 1928 года Новоселов завершил то, чем он занят был не один, но что никто бы не смог сделать без него: определил в главных чертах идеологию и структуру Истинно-православной Церкви. Можно было, наконец, со спокойной совестью идти в тюрьму. Обстановка располагала: Новоселов адаптировался к нелегальному положению в условиях относительно вольготного НЭПа, но тут наступил «год великого перелома» — 1929. Контроль над советским населением повысился в небывалой степени. К этому Новоселов адаптироваться не успел. 23 марта 1929 года Новоселова арестовали в Москве вблизи Крестовозвдиженского храма на Воздвиженке, куда он нередко ходил молиться, как обычный гражданин. Весной 1929 года ГПУ вело разработку этого главного иосифлянского прихода столицы. Той же весной был арестован настоятель — молодой священник Александр Сидоров, погибший в 1931 году в отделении Соловецкого лагеря в Кеми. Новоселов, однако, еще не жил теми стандартами конспирации, которые станут привычными для советского периода.

Поначалу Новоселову ничего особо не предъявляли, кроме дежурных фраз о руководстве антисоветскими церковниками, перехода на нелегальное положение и издания всяких «циркуляров» (как их назвали чекисты). У чекистов еще не было в распоряжении архива Лосевых, но таких циркуляров они вменили Новоселову около 20. Также одним из главных вещественных доказательств стал машинописный экземпляр «Писем к друзьям». Надо было подержать Новоселова в тюрьме до начала крупных процессов.

В тюрьме поначалу было неплохо. Новоселову разрешали держать в камере богослужебную книгу (минею) и кучу тетрадок с переписанными богослужебными текстами, так что он, видимо, совершал полный круг богослужения. Но при очередном переезде из тюрьмы в тюрьму забрали тетрадки, а потом, кажется, и минею. Условия ухудшались, и не столько из-за собственных уголовных дел Новоселова, сколько из-за общего положения в стране.

Вскоре, летом 1930 года, началось знаменитое дело «Всесоюзной контрреволюционной монархической организации церковников Истинно-православная церковь». Новоселов был привлечен к нему в качестве одного из двух самых главных фигурантов. Вторым главным фигурантом был епископ Димитрий Гдовский, которому вменили в вину руководство церковно-административным центром организации в Ленинграде. Новоселову вменили руководство политическим центром той же организации в Москве. Идеологом этого центра следствие назначило А. Ф. Лосева, так как был перехвачен лосевский архив, и как раз на 1930 год пришелся скандал с книгой Лосева «Очерки античного символизма и мифологии», куда были включены куски, не прошедшие главлит (цензуру). Книга эта, довольно отвлеченного от церковных проблем содержания (но, пожалуй, автор, как и следствие, с такой оценкой бы не согласились), воспринималась следствием как аналог «Капитала» Маркса для ИПЦ.

Биограф Лосева обижается на собственноручно написанную Новоселовы фразу показаний: «Лосев занимал самую крайнюю и непримиримую позицию, желая превратить Церковь в политическую партию». Не зная протоколов допроса Лосева, можно подумать, что Новоселов пытался выплыть за его счет, что очень странно, если учесть, что Новоселову после стольких лет нелегального положения и документально доказанного руководства иосифлянами никак не «светило» уйти с первых ролей, и о других лицах Новоселов не говорил ничего компрометирующего. Известно, однако, как следователи во всем мире подходят к главным фигурантам коллективных дел. Эти фигуранты обычно не склонны давать показания и трудны в работе. Поэтому начинают «от меньших», собирая показания от тех, чья мера участия меньше, давая им возможность побольше скомпрометировать остальных, особенно главных. По этим правилам, Лосева должны были допрашивать раньше и уже с его допросами на руках допрашивать Новоселова. А в показаниях Лосева содержится, например, такое:

 

Советская власть и социализм рассматриваются имяславием как проявление торжества антихриста, как дело рук сатаны, восставшего против бога. Политический идеал имяславия — неограниченная монархия, всецело поддерживающая православную церковь и опирающаяся на нее. Имяславие — наиболее активное и жизнедеятельное течение внутри церкви. Резко отрицательное отношение имяславия к Советской власти породило у его сторонников положительную оценку вооруженной борьбы, направленной на свержение Советской власти и сочувствие как вооруженным выступлениям, так и иного рода активной антисоветской деятельности.

 

Конкретных имен тут нет, но это про всех сразу. Тем более что идеология ИПЦ тут звучит из уст ее главного, согласно следствию, специалиста-идеолога. Такие показания подводили уже не одного Новоселова, а большое количество лиц (всю организацию ИПЦ) под расстрельную статью. Они ставили процесс над ИПЦ совершенно наравне с современным ему «Процессом Промпартии». Надо было нейтрализовать эти показания, а тут путь был один: свалить все на самого Лосева (просто промолчать по их поводу означало бы согласиться). Судя по приговорам, вынесенным в 1931 году, тактика сработала. Так, Новоселов, которому на момент вынесения приговора было 67 лет, получил всего лишь 8 лет, но не лагеря, а тюрьмы ОГПУ, то есть значительно более тяжелых условий. Очевидно, Новоселову готовили участь епископа Димитрия Гдовского — смерть в тюрьме. Вооруженного подполья никому «шить» не стали. Лосева тоже не стали приговаривать как повстанческого идеолога, дав ему и его жене, соответственно, 10 и 5 лет лагерей. Обоих освободили в 1933 году по ходатайству Е. П. Пешковой.

Ужесточение условий содержания в тюрьмах НКВД иногда бывало обставлено  несколько трагикомично. Так, по результатам беседы с Новоселовым 4 декабря 1935 года тюремный врач предложил администрации тюрьмы ужесточить режим содержания, лишив заключенного белого хлеба. В 1937 году у Новоселова заканчивался срок, и ему автоматически выписали еще три года. Из Ярославской тюрьмы НКВД его перевели в Вологодскую. Режим содержания вновь ужесточился. Заключенных стали называть не по фамилиям, а по номерам. Номер Новоселова был 227. О быте его последней в жизни камеры № 46 Вологодской тюрьмы довольно много известно из донесений «наседки» по фамилии Базилевский. Видимо, люди там сидели, в основном, хорошие. Всего шесть человек плюс наседка. Общим мнением было то, что новый режим содержания — это режим уничтожения. Но до уничтожения в камере дело не дошло, так как «политических» стали массово расстреливать. Такое происходило по всей стране. Так, во время массовых расстрелов заключенных Соловецкого лагеря в 1937 году расстреляли Флоренского. Новоселова приговорили к расстрелу 17 января 1938 года и расстреляли 20 января.

Пришвина вспоминает с чьих-то слов о некоем турке, который познакомился с Новоселовым в тюремной больнице и был им обращен в православие. Этот турок освободился и нашел каких-то помогавших Новоселову старушек, которым рассказывал о Новоселове как о святом. Этот типичный легендарный мотив находит частичное подтверждение в том факте, что среди последних сокамерников Новоселова был турок. Базилевский его охарактеризовал так: «Лексан — тюрок [sic!], полный злобы и недовольства на советскую власть, ее режим и ее руководителей, от мала до велика».

 

Епископ?

 

В Катакомбной церкви передавалась устойчивая легенда о том, что Новоселов был тайно пострижен в монашество (около 1920 года), а в 1923 году тайно рукоположен в епископа Сергиевского в кругу «даниловцев» — Феодора (Поздеевского) и других епископов, живших в Даниловом монастыре в Москве.

Относительно монашества можно видеть частичное подтверждение этой версии в письме Новоселова Флоренскому от 19 декабря 1918 года, вскоре после кончины его матери: «Молитесь обо мне, чтобы Господь сохранил и утвердил во мне то, что неожиданно даровал во время скорбных дней». Видимо, тут речь идет о каком-то известном Флоренскому факте, а не просто о внутреннем состоянии. Судя по тому, что в 1919–1920 годах Новоселов подолгу живет и трудится в Даниловом монастыре, речь может идти о монашеском постриге. В таком случае, Новоселов был пострижен «неожиданно» для него в «скорбные дни» — вскоре после кончины его матери 12 декабря, но прежде 19 декабря 1918 года (даты письма). Ничего более определенного о монашестве Новоселова сказать нельзя. Мы даже не знаем его монашеского имени (как не знаем и монашеского имени Елисаветы Феодоровны). Впрочем, это имя, Марк, «сохранено» легендой о епископстве Новоселова.

Что касается епископства, то недавно выяснилось, что если это и легенда, то прижизненная. О епископстве Новоселова упоминает уже 21 июля 1930 года в письме к Н. А. Бердяеву датский подданный М. М. Бренстед, которому удалось в 1930 году покинуть СССР и вывезти для публикации подготовленный В. М. Лосевой сборник документов «Дело митрополита Сергия» (сборник никто публиковать не стал, и он надолго пропал в архивах). Он был вполне обрусевшим и принявшим православие человеком, по специальности — астрономом, коллегой Лосевой. Он довольно хорошо знал московский круг общения Лосевых и слегка был знаком с семьей Феодора Андреева. Новоселова, по его словам, тоже знал хорошо и, как было принято в их кругу, звал его Дедушкой. Однако против достоверности данных Бренстеда говорит его плохая осведомленность в церковных вопросах (так, он вместо «рукоположение» пишет «пострижение в епископский сан») и очень слабое понимание истинного православия. Такой человек не мог компетентно оценивать достоверность слухов.

И все же в епископстве Новоселова не приходится сомневаться, даже если он не был рукоположен людьми. На нем сбываются слова святого Никиты Стифата (XI в.), написанные им в память своего духовного отца Симеона Нового Богослова (О иерархии, 36-37):

 

Может быть, некоторые спросят: А что, если некто, не имеющий епископского достоинства, превосходит епископов по божественному ведению и премудрости? На это я скажу…, что над тем, кому дано являть Дух посредством слова, воссиявает также и призвание епископского достоинства. Ибо если некто и не был рукоположен в епископы от человеков, но приял свыше благодать апостольского достоинства, которое состоит в слове учительства и ведении тайн Небесного Царствия, — то, будь он хоть священник, хоть диакон, хоть монах, … — таковой и является епископом для Бога и Церкви Христовой, которого Святой Дух являет в ней богословом, — а не того, кто приял епископское рукоположение от человеков, но все еще нуждается в тайноводстве тайн Небесного Царствия, будучи поражен неведением и живя в крайнем неразумии.